— Тебя удивило, что в такое время ее нет дома?

— Ничуть не удивило. Меня больше удивило бы, если бы она оказалась дома. Когда живешь в одной комнате с ребенком, трудно принимать клиентов.

— Почему же ты сам не поехал на опознание?

— Я не мог заставить себя взглянуть на мертвого Джона. А ей, я знал, все равно — если не считать того, что она получала от нас деньги.

— Но ты знал, что покойника все равно кто-то должен опознать?

— Не в том дело… Я просто хотел удостовериться.

Затем днем, на углу 145-й и Восьмой, он купил еще одну газету и, стоя на перекрестке — опять-таки он не помнил, как именно там оказался, — он прочитал, что тело Джона было опознано техником-смотрителем из Гарлема по имени Лукас Кови. Этот Кови заявил, что Джона он знал также по кличке Детка Иисус и что он сдавал ему комнату, в которой два, нет, три дня назад был убит белый человек.

— А ты, значит, знал имя.

— Какое имя?

— Лукас Кови.

— Я не знал этого человека и впервые узнал имя Кови из газет.

— Ты звал Джона Детка Иисус?

— Никогда. И я никогда не слышал, чтобы кто-то его так звал. Никогда не слышал ни о Лукасе Кови, ни о Детке Иисусе, ни о комнате. Да и об этой Пат Боулз, что убила его, тоже слышу впервые. Джон никогда про нее мне не говорил. Наверное, он вообще с ней не был знаком. Просто она его с кем-то перепутала. Его убили по ошибке. Она приняла его за кого-то другого. Ну а когда Лукас Кови заявил, что сдавал Джону комнату, где и был убит этот белый, я понял, что тут имеет место еще одна ошибка. Или же Кови просто врет. Я стоял на тротуаре под палящим солнцем и на какой-то момент отключился. Да, жизнь наша жутко непрочная, так легко ее потерять из-за чьей-то оплошности. Ну а когда вышла неприятность с этим белым, Джон был дома, в постели.

— Ты готов подтвердить это под присягой?

— Под присягой? Да я присягну на кипе Библий в девять футов высотой. Тут все ясно: он никого не мог убить той ночью, кроме разве что меня. Я могу рассказать, где он был и что делал, по минутам. Он был рядом со мной всю ночь.

— В постели?

— Да, мы провели ночь в одной постели.

— Значит, вы любовники?

— Да, да, да! Если вы так хотите это знать, то пожалуйста — мы были любовниками. Любовниками, мужем и женой, как вам угодно!

— Его жена об этом знала?

— Айрин? Ну конечно. Она, кстати, могла бы развеять все подозрения насчет того, что Джон имел кличку Детка Иисус и убил этого белого. В тот вечер она зашла к нам в дом. Мы были в постели. Она села на краешек кровати и сказала, что хотела бы посмотреть, как мы занимаемся любовью.

— А вы что?

— Нет, мы не такие… Я сказал, что, если ей так хочется полюбоваться на это зрелище, пусть поставит зеркало, когда у нее появится мужчина.

— Ты нашел ее?

— В каком смысле?

— Нашел сегодня?

— Нет, ее не было дома, когда я заходил. Ее квартирная хозяйка присматривает за девочкой. Поэтому мне пришлось самому ехать опознавать Джона. Тогда-то я и убедился, что убийство случилось по ошибке. Уж больно он был порезан. Он был страшно изранен со спины — он не мог спастись бегством. Он был обречен. Подтвердить, что случилось, может лишь… В общем, вам надо поговорить с этой женщиной, что его зарезала.

— Мы не можем до нее добраться.

— Это вы говорили. Значит, вы не можете допросить ее. А я с великим трудом добился в морге разрешения взглянуть на тело, хотя я… его единственный друг. Вот что бывает, когда ты беден. Полиция не поверила ни единому моему слову. Они притащили меня сюда и с тех пор держали в одиночной камере. Но я могу доказать, что все до единого слова — правда.

— Как?

— Ну, с помощью его жены. Если она даст показания. Ей они обязаны поверить. Официально она по-прежнему его жена. И опять-таки официально она имеет право затребовать его тело, хотя за похороны и все прочее заплачу, конечно, я.

— А как насчет твоей собственной жены? Как она относится к твоим любовным похождениям? У вас есть жена?

— Жена? Я оставил ее давно. От нее никакого толку не было… А вот жена Джона может помочь.

— Ладно, попробуем разыскать жену Джона, — сказал Могильщик, записывая адрес Айрин Бабсон на Сент-Николас-плейс. — И еще нам надо, чтобы ты встретился с Лукасом Кови.

— Пожалуйста. Я поеду с вами.

— Нет, ты останешься здесь, а мы приведем его сюда.

— Я тоже хочу поехать.

— Нет, здесь тебе будет спокойнее. Мы не хотели бы потерять и тебя — по ошибке.

Интерлюдия

На двери было выведено темной краской слово «Любовь».

В комнате пахло порохом.

На ковре под прямым углом к кровати, откуда оно свалилось, лежало тело.

— Опоздали, — сказал Могильщик.

Этого они никак не ожидали. Они были обескуражены.

— Из револьвера с любовью, — буркнул Гробовщик.

Лукас Кови покинул этот мир. Причем отнюдь не по собственному желанию. Кто-то прижал револьвер малого калибра к его левому виску и нажал на спуск. Тут мог сработать именно револьвер. Автоматический пистолет может и не выстрелить, если дуло, прижать к телу в упор. Когда Кови рухнул на пол, убийца наклонился и выстрелил вторично в затылок, но уже с некоторого расстояния, слегка опалив волосы жертвы.

В комнате работал телевизор. Сладкий голосок расхваливал колготки, которые никогда не растягиваются. Гробовщик подошел к нему и выключил. Могильщик выдвинул ящик ночного столика и увидел кольт 45-го калибра.

— Так и не смог до него добраться, — заметил он.

— Он был захвачен врасплох, — сказал Гробовщик, — Похоже, кто-то, кого он хорошо знал, приставил револьвер к его виску, заглянул в глаза и прострелил башку.

— Судя по всему, так оно и есть, — кивнул Могильщик, — Он решил, что с ним шутят.

— То же самое думало большинство из безвременно погибших в этом мире.

Интерлюдия

А затем маленький мальчик-сирота задал вопрос, не дававший покоя им всем:

— Почему? Почему? Почему?

— Это был Господь во мне, — торжественно отвечал он.

Если не считать происшествия с белым сексуальным извращенцем, случившегося при активном участии уличной шайки «Крутые мусульмане» и цветных девиц-подростков, среди которых была и его собственная дочь Лакомка, Гробовщик не соприкасался с подростковой преступностью. Те сопляки, с которыми они время от времени сталкивались, были самыми обыкновенными хулиганами, какие есть у всех наций и рас. Но вот новое поколение цветной молодежи с принципами и повадками космического века были для них неизвестной величиной «икс».

С одной стороны, они бунтовали, бросали вызов белой полиции, а с другой — сочиняли такие стихи и прозу, что могли озадачить любого гарвардского интеллектуала. Все это нельзя было объяснить бедностью, отсутствием перспектив, дискриминацией, с одной стороны, и гениальностью — с другой. Гении подчас были выходцами из трущоб, где таланту трудно разгуляться, а погромщики, напротив, из вполне зажиточных и благополучных семей. Все они — хорошие — и плохие, умные и глупые, агрессивные и послушные — были частью забродившей массы на дрожжах расовой однородности. Они все были в оппозиции. Так что было бы бессмысленно искать кого-то одного, виновного в сложившейся ситуации. Такого человека не было и быть не могло.

Гробовщик поделился своими размышлениями с Могильщиком, когда они ехали на работу.

— Что нашло на этих молодых людей, пока мы гонялись за хулиганами и бандитами, которые годятся им в отцы?

— Пойми, Эд, слишком много воды утекло с тех пор, как мы сами были подростками. Эти мальчишки родились после того, как закончилась война против одного из видов расизма, война за четыре свободы.

— А мы с тобой родились после того, как наши папаши отвоевались за торжество демократии. Только вся разница между ними и нами состоит в том, что когда мы повоевали против нацизма в рядах армии, где черным полагалось свое место, мы уже не верили во всю эту словесную чушь. Мы оказались поумнее. Мы выросли в годы депрессии, а потом пошли воевать под командой одних лицемеров против других лицемеров. Мы тогда уже твердо знали: все белые — лжецы. Может, наши родители и наши дети и поддаются на удочку белых, но нас не проведешь: разница между местными расистами и заморскими расистами заключается только в том, что у одних есть негры, а у других нет. Наши расисты победили и получили право талдычить сколько душе угодно, что они обязательно сделают нас равными — когда мы к этому будем готовы.