Особенно нам полюбился лейтенант Афанасий Афонский — командир «чайки». Спокойный и рассудительный на земле, в воздухе он был отчаянно смелым. Немецкие летчики уже знали его и боялись. Его тихоходная, но верткая машина из воздушных поединков выходила победительницей. Особенно Афанасий сдружился с С^р^еем На–местниковым, хотя на земле они часто и переругивались, выясняя, кто больший урон нанес «мессерам»: очереди из пулеметного огня частенько били в одну цель.

Но однажды Афанасий заставил нас понервничать даже больше, чем фашистские истребители. Мы вылетели с Лодейного Поля в ясную погоду, а на подходе к Ладоге погода резко изменилась. Облачность спустилась до пятидесяти метров, а видимость упала до пятисот. Погода для истребителей стала явно нелетной. Все «ишаки» развернулись и пошли обратно. Сергей Наместников доложил нам об их уходе, а мы, снизившись до тридцати метров, продолжали полет к Ленинграду.

Минут через десять в пилотскую влетел Сергей.

— Он с ума сошел! С нами идет! Вы только посмотрите, что делает этот мальчишка!

Орлов передал мне управление, вышел. Через минуту он вернулся и мрачно сказал:

— Похоже, что это наш последний полет. Сходи посмотри. Только как бы инфаркт не хватил.

Я вышел в пассажирский салон. В широкий иллюминатор было видно, как «чайка», пристроившись между левым крылом и хвостовым опереньем, словно привязанная, шла с нами. Я ясно видел напряженное лицо Афанасия. Заметив меня, он улыбнулся, а я, почему — не знаю» показал ему большой палец и, тихо пятясь задом, вышел, заняв свое место.

— Ну? Видел? — чертыхнулся Орлов.

— Значит, у него не было другого выхода, — сказал я. — Запоздав с разворотом назад, вошел вместе с нами в облачность и теперь держится за нашу машину, как за естественный горизонт. Выйдем на хорошую погоду, он сейчас же оторвется. Ты пойми, у него На приборной доске нет ни гироскопа, ни искусственного горизонта. Один «пионер»! Но этот прибор без опыта «слепого» полета мало ему поможет. Вот он и избрал единственный возможный вариант, чтобы не свалиться в штопор, держится за нас, как за матку.

Мы помолчали. Положение было крайне сложное, не предусмотренное никакими правилами самолетовождения. Помочь мы ничем не могли. У нас оставалась одна надежда: сам Афанасий сумеет продержаться до берега, а там, по последней сводке, полученной Сергеем, было ясно.

— Сколько осталось до берега, штурман? — спросил Орлов.

— Шестьдесят километров, пятнадцать минут хода. Через десять минут набери высоту сто метров, но не резко: один метр в секунду, чтобы Афанасий нас понял»

— Что этот дьяволенок делает? — говорил Николай Кекушев, улыбаясь, а на лбу крупные капли пота».

— Наверное, никогда «вслепую» не ходил. Летную школу–то окончил полгода назад.

— Но наш Афанасий — орел! Хорошо соображает. Слушай, Юра, и ведь никто не поверит такому, если расскажешь, — обратился я к Орлову.

— Ты надеешься, что кому–нибудь сумеешь рассказать? Оптимист! В Ладоге достаточно воды. А в сводке короткое сообщение: «с боевого задания на базу не вернулись». Кто узнает причину? В коде нет такого шифра, чтобы объяснить наше положение.

— Ладно. Давай набирай высоту поосторожнее, а я посмотрю, как он будет вести себя на подъеме.

В полуоткрытую дверь я увидел ту же картину, которая могла потрясти по своему неправдоподобию любого летчика. «Чайка» шла впритирку, синхронно повторяя все плавные эволюции нашего самолета. Поверхность озера скрылась в облаках. Теперь оба самолета, словно слитые воедино, шли «слепым» полетом. Лицо Афанасия было сосредоточенным, но не растерянным. Я прикрыл дверь и вернулся в пилотскую. Орлов скосил на меня глаза, глубоко вздохнул, но ничего не сказал. Вдруг словно невидимая рука раздернула облачный занавес, и мы выскочили на солнце. Впереди нас, пониже, покачиваясь с крыла на крыло, стремительно скользила «чайка»; сделав глубокий вираж, она пошла на набор высоты. И столько в ее полете было радости, что мы сразу забыли все тревожные минуты.

— Вот чертенок! А ведь и впрямь орел! — восхищенно произнес Орлов.

Четыре пары глаз любовно и восторженно следили за Афанасием. Вот он, серебристой точкой поблескивая в лучах солнца, ринулся в пике, оставляя за собой шнур белого конденсата — и тут же сделал «бочку».

— Немцы! Один, два… четыре! — крикнул Сергей Наместников и бросился в свою башню.

Со стороны солнца хищно неслись «мессеры». Два из них, заметив нас, ринулись вниз, заходя в хвост, а два пошли наперерез «чайке».

— Кажется, доигрались! — крикнул Орлов, пикируя к земле.

Прижав машину к верхушкам деревьев, он скользнул к широкой просеке, маскируясь высокой стеной леса, проносящегося слева по борту.

Афанасий вовремя заметил подкрадывающихся к нему истребителей. Подпустив их на дистанцию огня, он перевернулся через крыло и оказался сзади «мессеров». Длинная, трассирующая очередь его крупнокалиберного пулемета впилась в задний истребитель. Видно было, как от фюзеляжа отлетели куски, черный шлейф дыма вырвался из мотора, и самолет стремительно стал падать. Оба «мессера», атакующие нас, бросились на помощь своему оставшемуся в одиночестве истребителю. Теперь «чайка» и три «мессера» закрутились в бешеной карусели.

— Наши, наши! Это же ЯКи, ЯКи 1 — радостно закричал Сергей по внутренней связи.

Со стороны аэродрома, с высоты, в стремительном пике неслась стайка остроносых ЯКов. Заметив подкрепление, «мессеры» бросили «чайку» и быстро ушли на юго–восток, не принимая боя. «Чайка» приблизилась к нам. Мы делаем Афанасию знаки, чтобы не подходил близко, и показываем большой палец. В это время впереди появляется аэродром, «чайка» отваливает влево, а мы с ходу идем на посадку.

Заруливаем к капониру. Вскоре садится и Афанасий. Выключив мотор, он подбегает к нам. На лице виноватая улыбка.

— Понимаете, не заметил, как вошли в облачность, а летать «вслепую» не умею. Вот и прицепился к вам, чтобы не свалиться. Вы мне были как горизонт.

— Мы так и поняли. Страху, конечно, нагнал, но забудем об этом. Прими наши поздравления — самолет сбил. Это первый? — пожал ему руку Орлов.

— Второй, — еще более смутился Афанасий. — Первым был бомбардировщик. Скоростенки бы «чайке» и потолок повыше! Не то бы было! А так нахальством берешь. Я же понимаю.

— Не нахальством, Афанасий, а мужеством, — обнял его Коля Кекушев. — Нахальство — это оружие трусов. А ты настоящий сокол: принял бой с четырьмя «мессерами», когда мог бы спокойно уйти, благо аэродром был рядом.

— Как я мог уйти? Вас бросить? Тоже, додумались! — В словах его было столько острой обиды, что он вновь показался нам совсем мальчишкой.

Шли дни. С невероятной стойкостью Ленинград сражался в кольце блокады. Голод, обстрелы, и бомбежки косили людей. В декабре начались холода. Кончилось топливо. Люди жгли старинную мебель из красного дерева и карельской березы, книги — все, что горело, лишь бы поддержать тепло и жизнь. На снегу, у классических творений Кваренги и Растрелли — лежали исхудалые, скорчившиеся тела умерших. Сердце разрывалось от гнева и ненависти. И нам хотелось хоть чем–то помочь этому городу — такому прекрасному и великому в своих страданиях.

Полеты продолжались ежедневно, менялись лишь часы. Наступившая зимняя непогода помогала нам. Озеро покрылось льдом. В ясные дни мы нередко пересекали его под перекрестным огнем сражающихся истребителей. Но нам везло: наши «ястребки» мужественно прикрывали нас.

В помощь нам пришел из Москвы экипаж Полярной авиации Александра Еременко на скоростном бомбардировщике СБ, в совершенстве владеющий «слепым» полетом. Ему было поручено вывезти ценные научные материалы Арктического института. Был один из серых ненастных декабрьских дней, мы шли без сопровождения, экипаж же Еременко вылетел вслед за нами. Но погода, когда мы подходили к середине Ладоги, неожиданно улучшилась. Продолжая полет на бреющем, мы благополучно сели на аэродроме. Самолет Еременко не появлялся. Прошли все сроки его прибытия — запросили Лодейное Поле, Тихвин, Череповец, не вернулся ли к ним СБ. Ответ был один: