Она удивленно вскинула брови:
— Вы действительно будете писать письмо? Сами?
— Да, сударыня… если можно.
— Конечно можно… если мы найдем, на чем и чем вам писать… что представляется весьма затруднительным. Вы позволите понаблюдать на вами немного? Я в своей жизни видела только двоих людей, умеющих писать: тугинду и Эллерота, саркидского бана. Но где же нам достать писчие принадлежности?
— Не стоит беспокоиться, сударыня. Мой слуга здесь, он может сходить за ними.
— Я попрошу, чтобы его прислали к вам. Думаю, вам будет удобнее расположиться в этой комнате. К вечеру холодает, а единственный другой очаг у нас в кухне, хотя позже Зильфея растопит еще один, в дальней комнате. Когда у нас гости, мы устраиваемся не хуже любого деревенского старейшины. Но ведь вы нас обогатите, правда? — И она улыбнулась, словно забавляясь отсутствием роскоши в своем доме.
— Вы сказали, у вас есть дети, сударыня?
— Двое, совсем еще маленькие. Старшему еще и трех не стукнуло.
— Вы позволите мне пообщаться с ними, пока мой слуга ходит по делу?
«…был приятно удивлен, обнаружив, что молодой губернатор города прекрасно представляет себе перспективы торговли. Он заверяет меня, что крупные города смогут поставлять нам следующие товары: металлы (железо точно и, возможно, золото, если я правильно понял), вино (оно здесь превосходное, лишь бы по дороге не скисало) и несколько разновидностей драгоценных камней (или полудрагоценных, я не разобрал). Взамен мы, по моему мнению, должны поставлять преимущественно лошадей. Вне сомнения, за них будут хорошо платить, поскольку здесь таких животных не водится. Разумеется, необходимо тщательно обдумать, как лучше наладить торговлю, ибо она полностью изменит жизнь этого народа и в обозримом будущем спрос на товары будет практически неограниченный.
Здешние жители, во всяком случае по первому впечатлению, мне скорее понравились, нежели наоборот. Они, конечно, полу-варвары, невежественные и безграмотные. Однако искусство у них, по крайней мере в некоторых своих формах, весьма развито. Мне сказали, что в Бекле есть очень красивые здания, и я в это верю. Иные ремесленные изделия (вроде виденной мной великолепной вышивки), несомненно, будут пользоваться огромным спросом в Закалоне.
Ваше Величество знает о моем увлечении религиозными и метафизическими материями, и вы хорошо меня поймете, когда я доложу вам, что меня чрезвычайно заинтересовал местный древний культ, имеющий большое влияние не только на жизнь этой пограничной провинции, но также, насколько я выяснил, на жизнь центральных провинций, расположенных дальше на западе. Культ этот я бы охарактеризовал как смесь суеверия и визионерского гуманитаризма и отнесся бы к нему скептически, когда бы не поразительные последствия, из него проистекающие. Эти люди, если я правильно понял губернатора, почитают память гигантского медведя, коего полагают божественным. Разумеется, нет ничего необычного ни в варварском поклонении какому-нибудь большому и свирепому животному, будь то медведь, змея, бык или любое другое существо, ни в идее спасения через священную смерть. Согласно их верованию, смерть медведя каким-то образом (я еще не понял, каким именно) послужила к спасению детей-рабов, и поэтому они считают, что безопасность и счастье всех детей угодны божественному медведю, а забота о благополучии детей — их святая обязанность. Можно сказать, что они относятся к детям как к зреющему урожаю, из коего нельзя потерять ни малой толики. По всеобщему мнению, родители, причиняющие вред ребенку — расставаясь ли друг с другом, бросая ли своего отпрыска или же иным образом нанося ущерб его безопасности, — совершают зло, равносильное продаже ребенка в рабство. Все последователи Шардика, как называют божественного медведя, обязаны заботиться обо всех без изъятия бездомных и брошенных детях. В этом городе очень много малолетних сирот и беспризорников, доставленных из других провинций, и за ними здесь более или менее добросовестно приглядывают. Губернатор — человек явно небесталанный, хотя не особо высокого положения и, пожалуй, немного чудаковатый, — и его молодая жена являются ревностными поклонниками культа и на самом деле подчинили весь город детям, которых здесь примерно вдвое больше, чем взрослых. Они трудятся где под надзором мужчин и женщин, а где под надзором старших детей, и хотя многие произведения их рук сработаны неумело, неуклюже и грубо, это не имеет ни малейшего значения для такой малоразвитой провинции, где требуются быстрые результаты и внешний лоск ценится гораздо меньше практичности и полезности. Нельзя отрицать, что этот поразительно гуманный культ требует от человека щедрости и жертвенности — и здесь пример подает сам губернатор со своими домочадцами, ибо живут они просто и скромно, как все остальные. Да, условия жизни у детей здесь не самые лучшие, но у губернатора ровно такие же, и он всячески старается воспитывать в детях дух товарищества. Несмотря на суеверное поклонение медведю, я не могу не признать главную идею культа весьма ценной. Интересно наблюдать, как из легенды вырастает практический смысл — подобно тому, как самое это поселение сейчас вырастает из окрестных лесов, уже отдаленно напоминая города Вашего Величества, полные цивилизованных удобств, отсутствие коих, как Ваше Величество наверняка понимает, я ощущаю чрезвычайно остро».
Советник остановился, размял затекшие пальцы и поднял глаза. Уже почти стемнело. Он встал, отодвинув лавку, подошел к окну и устремил взгляд на запад. Дом губернатора находился на самой окраине, и между ним и дикой местностью, расстилавшейся дальше, не было ничего, кроме узкой тропинки и частокола, выполнявшего, надо полагать, роль городской стены. В свете желтого закатного зарева бескрайний лес простирался в темнеющую даль. На переднем плане Сиристроу видел разбросанные клочки возделанной земли, несколько оросительных канав, широкие полосы тростника и ручейки, бледно отблескивающие желтизной. Становилось прохладно. Похоже, опять поднимался ветер: Сиристроу различал, как в угрюмой глухой дали раскачиваются косматые деревья. Наступала ночь, промозглая и бесприютная, и на всем обозримом пространстве ни огонька, ни дымка. Сиристроу зябко поежился и уже собрался отойти от окна, когда вдруг услышал частые шлепающие шаги, приближающиеся по тропинке. Из праздного любопытства он остался на месте, и немного погодя показалась старуха в черном, с вязанкой хвороста за плечами. Она чуть ли не бежала, торопясь домой: босые ноги шлепали по земле, и вязанка подпрыгивала на спине. Старуха несла на руках маленькую белокурую девочку и что-то напевала ей вполголоса — что-то бессмысленное и ободрительное, как мерный звук мельничного колеса или пение птицы. Когда они проходили под окном, малышка вскинула глаза, заметила Сиристроу и помахала ладошкой. Он помахал в ответ, а в следующий миг почувствовал, что кто-то стоит позади него. Слегка смущенный, он обернулся и увидел служанку Зильфею. Девушка приблизилась и произнесла несколько слов, которых он не понял. Догадавшись, что гость пребывает в затруднении, она улыбнулась, показала поднос с незажженными светильниками и кивнула в сторону очага.
— О да, конечно, зажги их, — промолвил советник. — Ты мне нимало не помешаешь.
Взяв горящий прутик, Зильфея запалила фитили один за другим, предварительно подрезав каждый. Несколько ламп она расставила так, чтобы комната была хорошо освещена, а остальные унесла. Снова оставшись в одиночестве, Сиристроу сел подле очага, протянул руки к огню и, как в далеком детстве, принялся рисовать в воображении разные образы и картины: речной остров, сверкающий нож, зарешеченная клетка, какая-то старуха, глубокая лощина, мохнатый медведь. Жаркий огонь ровно гудел и резко потрескивал. Поленья дрогнули, осыпаясь золой, и видения растаяли.
В комнату быстро вошла Мелатиса, сменившая роскошное одеяние на обыденное серое платье до пят. Она несла свиной окорок на вертеле, и Сиристроу, проворно вскочив на ноги, с улыбкой спросил, не может ли и он тоже поучаствовать в приготовлении стола.
