— Это имеет какое-то отношение к владыке Шардику?

— А что вам известно о владыке Шардике? — удивленно спросил губернатор.

— Ваша жена упоминала о нем и о празднике в его честь. Кроме того, перевозчики на плоту пели песню: «Шардик умер за детей». Мне бы хотелось узнать побольше о культе Шардика. Я интересуюсь подобными вещами, и, вообще-то, я… э-э… учитель, можно сказать.

Губернатор, задумчиво взбалтывавший вино в своей чаше, поднял глаза и улыбнулся:

— Вот уж кем мне никогда не стать. У меня язык плоховато подвешен, но, по счастью, для служения владыке Шардику мне особого красноречия не требуется. Мое учение состоит просто-напросто в том, что на свете не должно быть брошенных или несчастных детей. В конечном счете только от этого зависит судьба мира, ведь дети — наше будущее. Если в мире не останется несчастных детей, за будущее можно не тревожиться.

Он говорил со скромной уверенностью горного проводника, рассказывающего путешественникам об ущельях и пиках, которые хорошо знает, сколь бы дикой и пустынной ни была местность. Сиристроу понял не все сказанное, но затруднился сформулировать уточняющие вопросы на чужом языке, а потому вернулся к словам, прозвучавшим минутой ранее.

— Вы сказали «рабы сиротства и чужого равнодушия» — что это значит?

Губернатор встал, медленно подошел к окну и устремил задумчивый взгляд на реку и пристань. Наконец он заговорил, неуверенно, с запинками, и Сиристроу с удивлением понял, что прежде этому человеку редко выпадал случай (если вообще выпадал когда-нибудь) выразить свои мысли на сей счет.

— Дети… они рождаются от взаимной любви и наслаждения… во всяком случае, так должно быть. И богу угодно, чтобы они росли… ну, образно выражаясь, водонепроницаемыми, как крепкие челны… способными работать и резвиться, получать и отдавать, смеяться и плакать. Рабство — подлинное рабство — начинается тогда, когда у них отнимают возможность быть цельными. Никому не нужные, обездоленные и брошенные — да, они самые настоящие рабы, даже если сами не понимают этого.

Сиристроу не испытывал желания углубляться в тему. Одно дело — проявить вежливый интерес к чужеземным верованиям и обычаям, и совсем другое — выслушивать пылкие излияния непросвещенного человека.

— Но возможно, среди брошенных детей есть и вполне довольные жизнью?

— Кто из них сказал вам это? — спросил губернатор, столь забавно изображая неподдельный интерес, что Сиристроу невольно рассмеялся.

Тем не менее он напряженно соображал, как бы поделикатнее положить конец неприятному разговору. Он сам его затеял, задав вопрос, и просто резко переменить тему было бы неучтиво. Лучше всего, пожалуй, сначала затронуть какую-нибудь другую сторону вопроса, а потом незаметно направить беседу в более приятное русло. Искусство дипломатии преимущественно состоит в том, чтобы не задевать чувства собеседников.

— Так вы говорите, Шардик был медведем?

— Да, владыка Шардик был медведем.

— И он был… э-э… ну, который послан свыше? Боюсь, я не помню слова.

— Божественный?

— О, точно. Благодарю вас.

— Он был силой божьей, но при этом самым настоящим медведем.

— И давно ли он являлся?

— Недавно — я присутствовал при его смерти.

— Вы?

Губернатор ничего не ответил, и Сиристроу, теперь всерьез заинтересованный, решился задать следующий вопрос:

— Обычный медведь — и все же вы говорите о его учении. Как же он учил вас?

— Своей святой смертью он явил нам истину, прежде от нас сокрытую.

Сиристроу, слегка раздраженный, воздержался от того, чтобы скептически пожать плечами, но все же не удержался от следующего вопроса, хотя и постарался принять вид искренний, неуверенный и даже робкий:

— А не может ли какой-нибудь глупец высказать предположение — дурацкое, конечно, но оно все же может возникнуть, — что все произошедшее было чистой случайностью… что на самом деле медведь никакой не посланник божий?..

Он умолк, испугавшись своих слов. Нет, не следовало этого говорить. Надо все-таки следить за своим языком.

Губернатор молчал так долго, что Сиристроу испугался, уж не оскорбил ли он его своими словами. Такую оплошность будет нелегко исправить. Он уже открыл было рот, но так ничего и не успел сказать, поскольку губернатор взглянул на него с едва заметной улыбкой человека, твердо убежденного в своей правоте, но забавляющегося собственным своим неумением перевести мысли в слова, и после паузы промолвил:

— Эти ваши животные, которых мы будем покупать у вас… То есть ты на них садишься и они тебя везут очень быстро?

— Лошади. И что?

— Должно быть, они умные — умнее наших волов?

— Трудно сказать. Пожалуй, поумнее будут. Вы это к чему?

— Если бы для них и для нас играли музыку, полагаю, их чуткий слух уловил бы звуки, недоступные для нашего с вами уха. Однако, несмотря на это, они мало что понимают. Мы с вами можем заплакать, а они — нет. Те, кому истина явилась, не питают никаких сомнений. Однако всегда найдутся другие, точно знающие, что ничего необычного не произошло.

Он наклонился и подкинул полено в огонь. Начинало смеркаться, ветер стих, и Сиристроу видел в окно, что у берега поверхность реки теперь совсем гладкая. Возможно, если переправляться завтра с утра пораньше, это будет уже не так страшно.

— Я много странствовал, — сказал губернатор. — Я видел мир поруганный и лежащий в руинах. Но сейчас у меня нет времени предаваться скорбным размышлениям. Дети, знаете ли, они требуют нашего внимания. Когда-то я молился: «Забери мою жизнь, владыка Шардик», и моя молитва была услышана. Он забрал мою жизнь.

Сиристроу встрепенулся, наконец-то почувствовав себя в своей тарелке. Избавление от бремени вины, насколько он знал, главное назначение большинства — если не всех — религий.

— Вы полагаете, что Шардик снимает с вас… э-э… то есть прощает вас?

— Насчет этого мне ничего не ведомо, — ответил губернатор. — Но если ты твердо знаешь, что нужно делать, прощение не имеет особого значения — значение имеют только твои труды. Бог знает, что в жизни своей я сотворил много зла, но все это теперь в прошлом.

Он умолк, заслышав шаги за дверью комнаты, уже погрузившейся в полумрак. Вошел Анкрей и выжидательно остановился у порога. Губернатор подозвал его.

— Там к вам дети пришли, господин, — доложил великан. — Которые намедни приходили, их Кавас привел. А тот малый с пристани, Горлан…

— Коминион?

— Ну, иные и так его кличут, — согласился Анкрей. — А вот барон, он не стал бы…

— Ты мне скажи, что нужно Коминиону, — перебил губернатор.

— Говорит, нужны распоряжения на завтра, господин.

— Хорошо. Я схожу на пристань, там все с ним и обсудим.

Едва он повернулся к двери, как на пороге возник мальчонка лет шести — он неуверенно вступил в комнату, обвел взглядом всех присутствующих и остановился, серьезно уставившись на губернатора. Сиристроу наблюдал за происходящим, внутренне забавляясь.

— Привет, — промолвил хозяин дома, отвечая ребенку столь же серьезным взглядом. — Какая нужда привела тебя к нам?

— Мне нужен дяденька губернатор. Там возле дома сказали…

— Я и есть дяденька губернатор, и ты можешь пойти со мной, коли хочешь. — Он подхватил малыша на руки.

Мелатиса, вновь появившаяся в дверях, с улыбкой покачала головой:

— Где твое достоинство, милый Кельдерек Играй-с-Детьми? Что подумает господин посол?

— Что я одно из тех быстроногих животных, которых он намерен продавать нам.

И губернатор выбежал из комнаты с ребенком на плечах.

— Вы поужинаете с нами? — спросила Мелатиса, повернувшись в Сиристроу. — Ужин через час, и вам нет необходимости покидать нас. Вот только как нам развлечь вас тем временем?

— Прошу вас, сударыня, не беспокойтесь, — ответил Сиристроу, радуясь тому, что вновь оказался в обществе очаровательной хозяйки. В глубине души он считал, что она слишком хороша для своего мужа при всем его увлечении торговлей. — Мне нужно дописать письмо королю Закалона. Поскольку мы наконец достигли вашей страны, я намерен завтра же отправить посыльного с обстоятельным докладом о нашем прибытии и всех прочих событиях. Возможность дописать письмо придется мне очень кстати. Наш король с нетерпением ждет известий. — Он улыбнулся. — Я устроюсь, где прикажете, и никому не буду мешать.