Германец изначально приучен к другому. Если немецкий командир кого-то приговаривает к расстрелу, то будьте уверены: провинившийся будет расстрелян точно в срок. А Блинов разбрасывался приговорами — и ни разу не привел их в исполнение.

И мы не понимали: это у него такая манера общаться с людьми или же рано или поздно он действительно поставит кого-нибудь к стенке?

О том, что врач, спасший мою жизнь, был евреем, я узнал позднее и совершенно случайно. К тому времени я уже настолько глубоко погрузился в абсурд происходящего, что ровным счетом ничего по этому поводу не почувствовал.

Возможно, в России я заразился специфически русским сумасшествием. С другой стороны, мы, немцы, тоже не чужды странного. У нас есть Гауф и Гофман. Они не появились бы, не будь в натуре германца заложена тяга к темному, мистическому и потустороннему.

В отличие от насквозь прозаического капитана Шпеера, герр Тауфер согласен на приключение в духе Гофмана. И даже если русская Серпентина[59] его в конце концов прирежет — это будет для него предпочтительнее, нежели просто напиться в гостиничном номере.

— В Париже всё еще идут кинокомедии? — спросил я. — На немецком языке? Я читал об этом в газете, но…

— Естественно, фильмы на немецком продолжают демонстрировать, — отозвалась Нина. — Ведь во Франции до сих пор торчат немцы. Господа офицеры приезжают развлекаться в Париж. Им необходимо обеспечивать культурный досуг.

— А ваше Revue — часть этого досуга?

Она наконец повернулась ко мне:

— Как вы догадались?

Я с облегчением услышал в ее голосе прежние язвительные нотки.

— Большой жизненный опыт, — ответил я. — Только учтите: я категорически отказываюсь рядиться в лохмотья парижского пролетария. В кинотеатр я намерен пойти одетым прилично. Надеюсь, сейчас, когда я выспался и сытно позавтракал, у меня не такой загнанный вид.

— Да, — сказала Нина, помолчав. — Сейчас вы достаточно самодовольны для костюма.

— Вы пойдете со мной? — уточнил я, чувствуя себя тупым.

— Да, — сказала она. И больше не прибавила ничего.

Кинокомедия оказалась на удивление симпатичной. Когда началась музыка и женщина с сильной талией торжественно вынесла на согнутых руках тяжелую юбку с воланами, меня вдруг охватило чувство, будто я не сижу в темном зале, а плыву, лежа на спине в маленькой лодке. Все тело расслабилось, и в то же время я не мог пошевелиться, а лодка уносила меня всё дальше по реке. Сладкое сопрано заливалось трелями, тонконогие мужчины с набриолиненными черепами совершали милые глупости, а я сидел в оцепенении, еще более глубоком, чем то, которое охватило меня в Люксембургском саду, но гораздо более приятном.

Нина не замечала моего состояния. Когда я наконец повернул голову и глянул в ее сторону, она тотчас ответила на мой взгляд и улыбнулась мне.

На ней было синее шерстяное платье. Белокурые вьющиеся волосы падали на шею. Платье открывало впадинку между ключицами и надежно облегало почти плоскую грудь.

У героини фильма были округлые локотки с ямочками. В отличие от Нины с ее тяжелыми острыми локтями, способными с одного удара пробить дощатую дверь толщиной в пятнадцать миллиметров.

Не успел я это подумать, как в зале зажегся свет.

— Вы проспали финал, — прошептала Нина, сдерживая смех. Ее дыхание щекотало мне ухо.

— Разве? — Я пожал плечами. — В любом случае, мне было очень хорошо. Спасибо, что согласились провести со мной этот вечер.

— Оказывается, вы умеете говорить банальности, — отозвалась Нина.

— Я легко поддаюсь влиянию, — объяснил я. — После такой картины я еще полчаса буду говорить исключительно банальности.

— Вам не понравилось? — удивилась она. — Эти ленты снимали специально для того, чтобы поддерживать дух нации. Здоровое женское тело, жизнерадостная музыка, семейные ценности и счастливая развязка.

— Да, — согласился я, — это ровно то, что требуется.

Мы вышли из Soldatenkino на бульвар. Темнело. Задрожали и тускло загорелись фонари. Сумерки сразу превратились в ночь. Нина взяла меня под руку.

— Как приятно видеть горящие фонари! — заметила она. — Затемнение все-таки здорово действует на нервы.

Рядом с кинотеатром, в соседнем здании, размещалась «Организация Тодта». Вывеску еще не сняли. Нина глянула на силуэт черного орла, и ее лицо омрачилось:

— В Германию до сих пор отправляют людей. Недолгое время после падения Петена мы надеялись, что это прекратится, однако Дарлан выдвинул личную «добрую инициативу». Немецкие заводы по-прежнему будут получать французских рабочих. В сокращенном объеме, но тем не менее. Официально они называются «добровольцами». Если рабство бывает добровольным. — Она зло фыркнула. — Естественно, в первую очередь это затронет недовольных режимом, «террористов», левых социалистов… и, разумеется, коммунистов. Кое-кого отправят на работы прямо из лагеря. Как удачно, не находите? И немцам польза, и нашему правительству меньше мороки. Думаю, Шпеер просто в восторге от этой идеи.

Услышав свою фамилию, я сильно вздрогнул. В какое-то дикое мгновение мне показалось, что меня разоблачили. Что всё это время Нина просто играла со мной. Делала вид, будто верит в «Эрнста Тауфера», недалекого, но, в общем и целом, славного солдата, который хлебнул лиха в плену. А на самом деле она с самого начала знала, кто я такой. Потому и заманила к себе. Попыталась приручить. Вытащила на темную улицу. И сейчас к нам подойдут ее сообщники, приставят пистолет к моей спине и снова будут шантажировать мной моего брата.

— …Что с вами? — спрашивала Нина, видимо, уже не в первый раз. — Приступ? У вас все-таки малярия?

Я опомнился, вытер лоб платком. Черт, я действительно весь мокрый и дрожу.

— Сейчас пройдет, — сказал я. — Не беспокойтесь.

Нина озабоченно разглядывала меня в тусклом свете фонаря. Слабый луч, пронизав ее волосы, вдруг обрел силу, и голова Нины казалась окутанной сиянием. Я смотрел на ее скулы, на ровно очерченные губы.

— Вам получше? — спросила она. — Можете идти? Или нам стоит посидеть?

— Могу идти, — сказал я. — Не обращайте внимания. Так о чем вы говорили?

— О том, что рейхсканцлер Шпеер в восторге от того, что поставки рабочей силы из Франции продолжаются — Нина действительно вернулась к прежней теме.

Постепенно я успокаивался. Ничего она не знает. Просто рассуждает о том, что ее по-настоящему волнует. И это — отнюдь не здоровье Эрнста Тауфера, славного парня, который едва не хлопнулся в обморок посреди бульвара, о нет. Ее занимает политика Дарлана в отношении французских рабочих.

— «Смены» возят в Германию вагонами, как скот, — говорила Нина. — Кому-то удается бежать, но большинство… Вы слушаете?

— Да, — пробормотал я. — В Германии не хватает рабочих рук. И Франция как союзник обязана…

Нина снова остановилась.

— Вот что вы сейчас сказали? Вы хоть поняли, что сейчас сказали?

Я смотрел на ее покатые славянские плечи и не знал, что ответить. У нее плечо как раз под мою ладонь. Если сложить ладонь «чашечкой».

И тут из темноты вынырнул какой-то человек. Как я всё время и ожидал.

Я резко повернулся к Нине, ожидая объяснений. Я был уверен, что это кто-то из ее сообщников.

При виде незнакомца Нина мгновенно изменилась. Ее брови жалобно сложились «домиком», глаза расширились, рот приоткрылся буквой О. Она впилась в мою руку и пролепетала:

— Ernst!.. Je le crains!..

Человек был в штатском костюме и кепке.

— Господин Тауфер? — обратился он ко мне по-немецки. Он говорил спокойно, вполголоса.

Я отцепил от себя Нину, шагнул к нему:

— Что вам нужно?

— Всего лишь поговорить.

— Говорите.

Он наверняка вооружен. Если опередить, я успею уложить его голыми руками. Нужно только попасть кулаком ему в переносицу.

Я уставился между глаз своего непрошеного собеседника.