— Начальство приказало, а мы — за баранку и вперед, — философски отнесся Гортензий.

И вот мы в «Госпитале для военнопленных номер один». Я поймал себя на том, что прикидываю — где бы лучше разместить одинокий крестик с каской и орденом. Вон, на склоне — развалины какого-то деревянного дома. Наверное, еще с дореволюционных времен стоял. Стоял-стоял, радовал глаз, а потом пал смертью храбрых. Вокруг дома останки сада — судя по стволам, яблоневого. Там в самый раз могилку Эрнста Шпеера организовать…

— Сержант, останетесь в машине, — приказал я. И Блинову: — Провожай.

Мы поднялись по тропинке вверх по откосу балки. Идти было скользко, с Волги задувало мертвящим холодом. Своей широкой спиной майор отчасти прикрывал меня от ветра. Пару раз тупой носок валенка втыкался в маленькую ступеньку, прорубленную в плотном снегу, а потом мы опять ползли по ледяной тропинке.

Вдали я увидел одинокое дерево — черное и мертвое. Пристреливаться в самый раз.

— Вона, — майор махнул рукой в рукавице. — Там.

«Там» из сугроба торчал столб с надписью на выломанном откуда-то куске фанеры: «Госпиталь для военнопленных № 1».

Мы миновали вмерзшие в землю развалины. Женщина, закутанная в толстый серый платок, протащила длинные санки, груженные обгорелыми бревнами. Поверх бревен лежала рогожа, прихваченная веревкой и присыпанная снегом.

— Мертвяков повезла, — заметил Блинов. Мне показалось, что он потянулся перекреститься и только в последний момент передумал.

— Твои? — кивнул я.

— Кто их знает, — искренне сказал Блинов, на миг становясь похожим на нормального человека. — Мои, небось. — Он вздохнул. — Нарочно мрут, сволочи, чтоб тыловому командованию нагадить. Не поверишь, лейтенант, я главврачу даже расстрелом грозил: будешь, мол, плохо лечить — перед строем тебя шлепну, образцово-показательно! А он только ругается. Может, ты с ним побеседуешь?

— Обязательно побеседую, — обещал я.

Майор замолчал, засопел.

Женщину с санками долго еще было видно на белом снегу.

Блинов пнул дверцу ворот, висящую на одной петле. Мы вошли во двор. Здесь было обитаемо — то есть загажено. Загажено — не то слово. Засрано.

Коптила полевая кухня. Вдруг упала труба, вырвался клок пламени. Два человека в грязных ватниках без ворота, ругаясь, забросали ее снегом.

— Черт, — рявкнул Блинов. Он крепко ухватил меня за локоть: — Нам туда. — Он махнул на дыру в склоне балки, обшитую свежими досками.

Я оторопел:

— Это что еще?

— Местные называют — «бункер Тимошенко», а вообще — бывшее бомбоубежище. Оборудовано для жилья. Вентиляция тут, правда, хреноватая, так немцы сами виноваты — не надо было по ней из орудий лупить. Вот теперь пусть сами и дышат, значит, своими родными испарениями.

Он мрачно остановился, потом вытянул шею, вгляделся во что-то и заорал:

— Хальт! Ду! Комм! Шнель!

Сначала я не понял, кому это он, а потом увидел человека, ползавшего вокруг полевой кухни на четвереньках. Лицо у него было распухшее, закопченное, глаза белые. Кончик носа отвалился, там краснела язва.

Услышав рык майора, он замер, потом поднялся, стоя на коленях и хватаясь руками за воздух. Случайно цапнул ладонью полевую кухню, обжегся и взвизгнул.

Я повернулся к Блинову:

— Кто это?

— А это беглец, товарищ лейтенант! — подал голос один из поваров. Он всё пытался водрузить на место трубу. — Удрать пытался. Таскался по степи дня четыре, дополз до расположения нашей пехотной части, там и свалился. Ребята его подкормили, да только нос он себе уже отморозил. Его сюда на грузовике обратно привезли. — Солдат беззлобно выругался. — Он, товарищ лейтенант, мозги растерял.

Он вынул из кармана сухарь и подозвал сумасшедшего:

— На, только не грызи, зубы переломаешь. Сосать надо, понял? — Он показал, как: сунул в рот, почмокал, потом вытащил и ткнул немцу в губы. — Давай. Не то помрешь.

— Он и так помрет, — плюнул Блинов. — Чего возиться?

— Может, и помрет, а может, и нет, — философски заметил солдат. — Каких случаев не бывает!.. Бывает, и выздоравливают. Может, к нему потом разум вернется. Может, он у себя в Германии вообще профессором был… У, сволота!

Неожиданно он пнул пленного валенком. Тот хрюкнул, упал в снег, зажимая сухарь в кулаке.

Блинов наблюдал за этим с явным удовольствием. Даже головой кивал, как бы в такт. Потом спохватился, повернулся ко мне:

— Ладно, идем. Хотите, товарищ оперуполномоченный, посмотреть, в каких условиях у нас раненые содержатся?

— Хочу, — сказал я.

— Фонарик есть?

— Есть.

Я включил фонарик, а Блинов снял лампу, висящую у входа на гвозде и зажег ее, а потом от того же огонька прикурил.

Мы прошли по коридору: я видел сырые стены, сложенные кирпичом, грунтовый пол. Дальше висела тяжелая занавеска с налипшей внизу грязью и комьями снега. За занавеской открылись черные от копоти стены и деревянные нары в три яруса. Воздух здесь был настолько зловонным, что я закашлялся.

— Кури, лейтенант, помогает, — посоветовал майор.

Я поспешно последовал его совету.

— Сколько здесь пленных?

— Да черт их знает, — сказал майор. — Одни помирают, других привозят. Текучка кадров.

Я посветил фонариком. На нарах лежали раненые, бинты у всех без исключения были грязными. Возле стены мостился колченогий стул, на нем — таз с мутной водой. Пустые консервные банки служили «ночными вазами». Многие были опрокинуты.

— Как их кормят? — спросил я коменданта.

— Раз в день горячий чай, — начал перечислять комендант. — Хлеб — килограмм на десять человек. Варится горячий суп с крупой и соленой рыбой. Пробовали давать масло, но от масла они поголовно дрищут, так что масло отменили.

Я еще раз пробежался фонариком по лицам немцев. Никто из них даже не отвернулся. Только один закричал, закрывая глаза ладонями в толстых бинтах.

— Тифозный, — пояснил Блинов. — Ты аккуратней здесь, вши с них так и сыплются. Помрет кто — прямо одеялом сползают. Хоть руками черпай.

— Всё, я на выход, — сказал я.

Неожиданно луч моего фонарика упал в угол комнаты, и там не обнаружилось стены — лишь чернота, уходящая в бесконечность.

— А там что?

— Продолжение, — ответил Блинов. — Тут тоннели тянутся — никто не измерял. И везде людей понапихано. Куда их еще девать? Здесь-то по крайней мере тепло.

Я подошел ко входу в темный лаз, поискал лучом света. Так и есть — лежат, как коконы в муравейнике, вдоль стен на полу, на нарах, кто-то даже на железной кровати.

Я погасил фонарик, повернулся к тоннелю спиной и выбрался на свежий воздух.

Сумасшедший незнамо куда делся, полевая кухня дымила как ни в чем не бывало, один солдат следил за ней, а второй вдруг замер, присел и уставился на меня перепуганными вороватыми глазами.

Я неторопливо вытянул из кобуры пистолет:

— У раненых крадешь, сука?

Солдат дернулся и выронил из-под ватника буханку.

Майор за моей спиной делал ему негодующие знаки. Мол, нельзя же быть таким бараном — попадаться при постороннем! Да еще при ком — при лейтенанте из Особого отдела армии!

— На часы и кольца у немцев хлеб меняете? — Я повернулся к Блинову.

Тот побагровел:

— Ты на что намекаешь? По-твоему, мы мародеры?

— А разве нет?

— Слушай, лейтенант, ну ты же человек — договоримся.

— Мне с тобой, сволочь, договариваться не о чем, — сказал я. — Как ты с пленными обращаешься?

— Как заслужили, так и обращаюсь, — сказал Блинов.

— Ты понимаешь, что здесь будут иностранные журналисты? Есть распоряжение — всюду их пускать и всё им, по их желанию, показывать.

Майор Блинов растянул пасть в ухмылке:

— Поверь мне, товарищ лейтенант, иностранцев сюда на пушечный выстрел не подпустят. А что указанье такое дали — ты ведь не маленький. Если объект закрытый, значит, он закрытый, и его просто не найдут.

— Это не означает, что с людьми можно так обращаться, — сказал я.