Это позволило Мэй тайно прокрасться узким коридором, задевая плечами низко висящие крепления факелов. Ей все казалось, что сердце у нее бухает так громко, что слышно всей толпе на площади и не только им. Потайная дверь в караулке открывалась в чулан со швабрами и ведрами, но Мэй умудрилась открыть ее изнутри, ничем не загремев.
Конечно, как она и предполагала, в самом помещении будки было тихо: все выскочили наружу. Да никто и не охранял выход из дворца. Это позволило Мэй неузнанной проскочить за спинами стражи — те оказались за спинами зевак и тянули шеи, стараясь разглядеть, что вообще происходит.
По обрывкам разговоров Мэй поняла, что самолет то ли упал, то ли сел на площадь, попав прямо на подиум, подготовленный для послезавтрашнего императорского выхода: стражники не пускали на него простой народ. Поэтому никто не пострадал.
Пожалуйста, о боги и духи предков, пусть они останутся живы! Пусть они оба останутся живы, особенно…
Но когда она, взмокнув так, что челка прилипла ко лбу, добралась до помоста, стражники уже успели оцепить его повторно.
— Пустите меня! — крикнула она прямо в лицо какому-то типично деревенскому пареньку с выпирающими зубами. — Я принцесса Мэй!
— Чего, дамочка? — спросил он. — А ну, брысь, малявка, не до тебя.
Увы, роста ей высшие силы и впрямь не отмерили. Ей пришлось несколько раз подпрыгнуть, чтобы разобрать, что подиум хоть и проломлен в одном месте, но пятен крови на нем не наблюдается, а красивый лакированный самолет хоть и расшибся, но трупов из него не свисает. Значит, дворцовые медики уже забрали раненых… или убитых.
Запрещая себе думать о самом плохом, она развернулась на пятках и рванулась назад. Что-то затрещало, и Мэй с удивлением заметила, что один рукав ее верхнего халата оторван: наверное, зацепилась еще в потайном проходе.
Расталкивая людей и петляя, она добралась до караулки, правда, уже другой — возле парадного входа в Очарованный Дворец, а не у одного из боковых. К радости своей, она там увидела обоих Элриков. Эдвард, оживленно жестикулируя, общался с начальником дворцовой стражи. Его кожаная куртка была сильно порвана и залита кровью, но держался он так, словно никакая рана его уже не беспокоила. Альфонс стоял рядом, отсутствующим взглядом обшаривая толпу. Ее сразу поразило его странное, ледяное выражение лица. Если бы она не знала Альфонса так хорошо, она, может быть, даже не узнала бы его сразу, так его меняло это простое искажение черт.
Еще ее почему-то удивила его щетина. Она знала, что у аместрийских мужчин густо растет борода, но ей и в голову не приходило, что у Альфонса она тоже может быть…
То, что воротник его куртки и левая сторона лица были тоже залиты кровью, она заметила в последнюю очередь.
— Ал! — кричать почему-то оказалось больно, а еще она почти захлебнулась спазмом в горле. — Альфонс!
— Мэй? — он засек ее в толпе и хмуро сдвинул брови. — А ты что… Ты кем себя считаешь?! Прочь немедленно!
Когда пять минут назад Мэй смотрела на разноцветные огни и диковинный аппарат в небе, она совсем не так думала об их первом после разлуки разговоре и совсем не того боялась.
Сначала она даже не поняла ничего: так не сразу замечаешь воткнувшийся в бок кинжал. Губы Альфонса шевелились, он еще что-то говорил — но уже не ей. Опять! Она знает, что ведет себя недостойно и бесполезно; но почему он… он мог бы…
Она проглотила всхлип, который предательски поднялся из груди в горло, развернулась второй раз и отправилась в обратный путь — но уже не к боковой караулке, а к одному из боковых проходов, где, согласно распоряжению ее бабки, ждали носильщики, готовые отвезти в резиденцию клана Чань.
Обычно Мэй, конечно, переоделась бы перед отъездом: покидала она отчий дом исключительно в многослойных халатах высшего общества. Но сейчас ей было плевать. Что они сделают уже? Свадьбу отменят? Ха!
— Твою мать, — выругалась Мэй про себя на аместрийском и добавила еще парочку слов посерьезнее, для ровного счета. — Жив — и ладно. И хватит с тебя.
Из записок Мэй, ведущихся от случая к случаю
Почему возникает любовь? Классические романы учат, что от красоты и хороших манер. Но думается мне, это словно восхищаться родителями своего нареченного и мастерством его учителей; это все равно что восхищаться росписью на лакированной шкатулке, забывая мастера.
Но как дознаться, что ты видишь перед собой: самого ли создателя или просто то, что в шкатулку положили?.. Даже если крышечка откроется. А она ведь открывается не у всякого.
Но разве не всякому охота предстать покрасивее? Разве мы не тратим на это столько времени, что, кажется, уже можно было бы и оценить эти усилия! Нет, и я туда же: покажи мне правду… А если не понравится правда, что будешь делать, Мэй?..
А я иногда думаю: любить красивый образ, сотканный из воздушных облаков, куда лучше, чем настоящего человека. Особенно если этот человек задерживается и неизвестно, вернется ли вовсе…
Июнь 1920 г.
* * *
У Альфонса случился очень деятельный вечер.
Он почти не запомнил, как Эдвард посадил самолет. Небо перекувырнулось, на секунду стало хорошо — слишком хорошо! — видно разноцветные цветы фейерверков. Площадь неожиданно оказалась над головами, моторы зачихали и захлебнулись, все полетело навстречу — и с громким треском чудо вражеской техники врезалось во что-то колышащееся, красное. Только позднее Альфонс понял, что это был приготовленный для императорского выхода помост с алыми занавесками.
Обломком дерева Альфонса ударило по голове, но он почти не обратил на это внимания, потому что почти уверен был: перед тем, как самолет окончательно замер, он услышал крик брата, полный боли. Тут время совершило для него прыжок не в самом хорошем смысле: он отлично помнил эти крики боли по годам их отрочества. К сожалению, выбраться с заднего сиденья он просто так не мог: обломком дерева, тем же, который попал ему по голове, прижало ремни безопасности.
Когда Альфонсу с большим трудом удалось отвязаться и подняться на корпус самолета, он увидел крайне неприятное зрелище.
Дело в том, что самолет, хоть и падал носом вниз, в последний момент умудрился этот нос задрать — очевидно, когда Эдвард пытался посадить его ровно. И теперь заднее место, пилотское, оказалось ниже уровня деревянного помоста. Но это еще ладно бы. Хуже было то, что Эдвад, очевидно, потерял сознание. Он безжизненно висел в кресле и не откликался на вопли брата. Когда Альфонс, хлопнув в ладоши, трансфигурировав в сторону кусок помоста, он увидел, почему: кусок боковины самолета ненатурально вдавился Эдварду в бок, рукав куртки брата был разорван, рука кровоточила.
К счастью, Альфонс не зря учил алхимию Сина и льяса эти четыре года. Он еще плохо читал энергию ки, но почти сразу ему стало понятно, что Эдвард не умирает — по крайней мере, не прямо сейчас.
Выпрямившись на самолете, он начал звать людей на помощь, но пораженные синцы боялись подойти к рухнувшему с неба аппарату. Пока на помощь протолкались полицейские, Альфонс уже успел вытащить брата на остатки помоста сам и даже провести алхимическое преобразование.
— Что?.. — Эдвард натужно заморгал, глядя на Альфонса снизу вверх. — Его взяли?
— Кого взяли? — не понял Альфонс.
— Того, кто в нас стрелял. Это была ракета. С земли. Я такое видел уже.
Тут до них добрались уже стражники вместе с дворцовым медиком, и сразу стало слишком шумно и суетно, чтобы что-то выяснять. Эдвард сорванным голосом кричал кому-то, чтобы тут же вытащили самолет из щели и чтобы не боялись — взрываться тут нечему. У Альфонса закружилась голова, и только хватило энергии сесть на подмост и глупо улыбаться — живы, и брат жив, и он жив, и даже, кажется, в толпе людей они никого не убили и не покалечили.
Тут вокруг Альфонса начал суетиться дворцовый доктор: нарисовал вокруг пентаграмму, наложил руки. Ал сам не сообразил, когда кровь вдруг остановилась.
