Острее других восприняли демарш Бормана рейхсляйтеры Вильгельм Фрик, министр внутренних дел, и Ганс Франк, главный партийный юрист[24].

Именно их активное негодование, как инфекция по воздуху, дошло до Гитлера, и он, оторвав взгляд от марширующих красочных колонн, недовольно, вполоборота, посмотрел на ложу рейхсляйтеров.

— Чего они там? — спросил он Гесса. — Не знаешь?

Но Рудольф даже не понял, о чем вопрос. Эта бывшая рыночная площадь перед Фрауенкирхе, переименованная в площадь Адольфа Гитлера, каждый раз слегка бросала его в жар, как бы ни была декорирована. Она хранила в себе воспоминание семилетней давности: тогда, во время предвыборной кампании, он, вынужденный заменить потерявшего голос Адольфа, после своего выступления внезапно упал в обморок.

Больше рядом с Гитлером сейчас никого не было. Позже он повторил свой вопрос Юнити, когда после прохождения великолепного «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер»[25] включили фонтан и фюрер предложил некоторым из дам пересесть поближе.

— Борман уселся на место Лея, — объяснила Митфорд. — Вожди вскипели и теперь выпускают пар.

Гитлер раздраженно поморщился, но через минуту легонько хлопнул себя по колену и рассмеялся.

— Ты представил себе обиженную физиономию Роберта? — шепотом поинтересовалась Юнити.

— Не то. — Гитлер наклонился к ней и сидящей тут же Эльзе Гесс. — Лей как-то подложил Борману свинью в виде публичного выступления и пообещал мне предоставить доказательства того, что Борман непременно отомстит. По-видимому, месть состоялась.

— Ты думаешь, он на этом остановится? — возмутилась Юнити. — Как можно держать при себе такого человека?!

— Заметь, дорогая, — Гитлер обращался уже к одной Эльзе, — что, будь Мартин голливудской звездой, любимцем толпы, лихим трюкачом или просто обаятельным человеком, она бы так не возмущалась!

На вечернем приеме в зале городской ратуши, затянутом белым штофом и украшенном бывшими наполеоновскими трофеями — государственными регалиями Первой германской империи, вывезенными из Вены, Гитлер коротко передал дипломатам суть своей речи в рейхстаге от 21 февраля, особенно нажимая на то, как невыносимо для каждого немца сознание того, что братья по расе подвергаются мучениям (в Судетах).

— Мы не только восстановим их гордость и самосознание, мы дадим им рабочие места, — разъяснял он всегда настороженно слушавшим его иностранцам. — Мы построим для них жилье, дадим хорошую медицинскую помощь, спорт, отправим в отпуска за границу… И это… кто-то именует «захватом», «агрессией» или как там еще?! Повторяю, господа, у Германии нет в Европе территориальных претензий!

«Еврейский вопрос» фюрер аккуратно обошел. Да и к чему было повторяться, если днем, в своей программной речи на съезде, он, обратившись к залу с вопросом: «Кто больше всех заинтересован развязать войну в Европе?», получил дружный рев зала: «Евреи!!!» Повтори он этот вопрос на площади, было бы то же самое. К политику нет вопроса там, где ответ единодушно дает сама нация.

Обычно после «централизованного общения» фюрера с наиболее важными из гостей их, по сценарию партийных приемов, по одному «растаскивали» рейхсляйтеры, для дальнейшей обработки. Но сегодня вожди выглядели рассеянными и проявляли мало энтузиазма. Однако Юнити ошиблась, полагая, что они всего лишь выпускают пар. Выскочка Борман застрял костью в горле блистательной когорты: практически у каждого из девятнадцати имелся к нему свой счет. При этом за каждым стояла еще и своя когорта — из гауляйтеров, наделенных фюрером независимостью (указ от 1932 года). Гауляйтеры, далекие от центра, на указания Бормана смачно плевали, как, например, это всякий раз демонстративно проделывал перед своим аппаратом гауляйтер Швабии Карл Валь. А Борман шел дальше. Он измыслил и аккуратно внедрял новую должность — штабсляйтера (начальника штаба округа), подбирая на нее своих людей и наделяя их функцией надзора за гауляйтерами, и, таким образом, целая свора ищеек уже начинала расползаться по партийным штабам, мороча, глуша все, что там еще оставалось живого. А сколько было личных обид! Сколько накопилось ненависти к лезущему во все дыры и норки «какому-то начальнику штаба»!

Сегодня рейхсляйтеры получили наглядное подтверждение того, во что вылилась кротовая работа Бормана и куда его вознесла. Все понимали и то, что фюрер не захочет вмешиваться: фюрер выше партийных дрязг. Но если все, объединясь, выразят ему общую волю…

Дружную решимость рейхсляйторов сбивало только поведение самого «обиженного» Лея, который сегодня выглядел что-то уж чересчур беззаботным. Он откровенно избегал коллег и дипломатов и проводил время в обществе дам.

По этому поводу особенно негодовал и суетился Геббельс. «Ишь, обсели, как мухи патоку, — комментировал он Фрику и Русту. — Предлагаю вызвать его и откровенно поговорить».

Чтобы не привлекать лишнего внимания, поговорить взялся сам гауляйтер Берлина — Йозеф не просто ненавидел Бормана, он начал даже побаиваться… силы своего чувства.

— Ты, что, не видишь что происходит?! — накинулся он на Лея, когда они остались вдвоем в одной из курительных. — Такой удобный случай! Все девятнадцать — в один кулак и по этой наглой морде! Фюрер не устоит.

— Ты, Йозеф, когда увлекаешься, сам себя не слышишь, — равнодушно заметил Лей. — А вообще… все это не стоит и пфеннига. Знаешь, откуда цитата? — И продолжал спокойно курить.

— Как с тобой иногда трудно, Роберт! — поморщился Геббельс. — Ну, что на тебя нашло?! Такой великолепный случай! Ты сам говорил, что Борман, как гриб-паразит, разъедает партийный ствол…

— Послушай, Йозеф. — Лей туманно глядел на него сквозь сигаретный дым. — Я вот давно хочу тебя спросить… Тебе когда-нибудь бывает стыдно?

— Нет! — отрезал Геббельс. — Нет и нет! С тех пор, как я выбрал цель! И знаешь, что я хочу тебе сказать? Когда человек злится, это я могу понять, но человеческая глупость ставит меня в тупик!

— У Лея парализована воля, — прокомментировал Геббельс этот разговор коллегам. (Йозеф умел найти нужное слово и сделать так, чтобы оно дошло до фюрера.)

— По-моему, у него новый роман, с Шуленбург, — снисходительно усмехнулся Вальтер ъъъ Дарре[26].

— А по-моему, с фон Лафферт, — поправил Франк. — Графиня — пройденный этап.

Геббельс с возмущением смерил их взглядом. О чем они, черт подери?! Срывается общее дело… Лея нужно встряхнуть как следует, а не гадать, какая из прилипших к нему красоток ночью прыгнет к нему в постель!!!

Как Геббельс и предполагал, вожди способны были наступать лишь когортой. Стоило одному из нее выпасть, оставшиеся восемнадцать обратили свои взоры на фюрера.

О неподобающем поведении Бормана Гитлеру поведал Геринг, который сам ничего не видел, но был не прочь лишний раз лягнуть соратника, хотя бы за то, что чересчур близко подобрался к фюреру.

15 сентября, в самый разгар съездовских мероприятий, ожидался визит премьер-министра Англии Чемберлена, и Геринг дал Гитлеру совет принять его в Бергхофе, без особой помпы: несколько личных бесед, прогулка к «Гнезду орла» в обществе двух-трех красивых дам, владеющих английским (Геринг имел в виду Эльзу, Маргариту и свою жену). Гитлер согласился. Из ближайших соратников он собирался пригласить с собой только Гесса, Геринга, Бормана и Риббентропа. Остальные были ему или не нужны, или, как Геббельс и Лей, заняты во всевозможных мероприятиях. Однако вспомнив сейчас о присутствии в Бергхофе Маргариты, Гитлер все же пригласил Лея «слетать на денек».

— Я бы с удовольствием, если… Борман заменит меня на трибунах, — пошутил Лей.

Гитлер хмыкнул.

— Я толком не понял, что там произошло между вами, но, по-видимому, это то, о чем вы мне говорили, помните, в Вене?

— То самое, — кивнул Лей.