— Грипп, что ли, начинается, — недоумевал Роберт, завязывая галстук перед зеркалом. К счастью, у него на сегодня было не так уж много дел: плановый прием граждан в штаб-квартире Трудового Фронта, два визита на заводы, вечером заседание финансовой комиссии в министерстве экономики. Секретарь сказал: утром звонил Геринг и велел передать, что он «тоже там будет».

Лей любил бывать в своей штаб-квартире (или «центральном офисе», как его называли сотрудники), интерьеры которого были со вкусом оформлены начальником отдела «Эстетика труда» и любимым (после смерти Трооста) архитектором фюрера Альбертом Шпеером. Шпеер учел пожелания руководителя ГТФ и сделал все основные помещения средних размеров, с широкими окнами и полупрозрачными дверями, которые очень не нравились посещавшим Трудовой Фронт имперским руководителям. Геббельс, например, окрестил эти двери «хитрыми».

Штаб-квартира Трудового Фронта, так же как и офис организации «Сила через радость», были единственными официальными зданиями в Берлине, чьи коридоры и приемные залы были почти сплошь уставлены книжными шкафами, причем без стекол, так что любую книгу можно было легко вынуть. Книги разрешалось не только читать в приемных, но и уносить домой — на срок до трех месяцев. Тот же Геббельс по этому поводу долго иронизировал, пророча, что «все растащат за неделю», и был очень удивлен, узнав, что за год «ушло» безвозвратно меньше двух десятков томов.

У больших окон стояли строем керамические кадки с лимонными деревцами, плодоносящими круглый год: спелые лимоны тоже разрешалось срывать; иногда посетители рвали и уносили недозрелые плодики, однако и в этом случае опустошения не случалось, и деревца всегда стояли с плодами и в цветах.

Сами приемы граждан, в основном рабочих промышленных предприятий, прежде тоже не вызывали у Роберта какого-либо неприятного чувства. Это были простые нужды обычных людей, поверивших, что национал-социализм, наконец, даст им то, чего не дали прочие «измы», и с этой верой приходивших за помощью. Но в последний год все увеличивался поток проблем иного рода, связанных с действием тайной полиции и «расовых законов», а теперь и еще одного закона, о котором вождь Трудового Фронта знал, но старался поменьше думать. Сегодня ему о нем напомнили.

Женщина по фамилии Штольманн, на вид лет тридцати пяти (по анкете ей было двадцать девять) жаловалась, что у нее забрали сына — восьмилетнего умственно отсталого инвалида, при этом пояснив, что «государство теперь само о нем позаботится». Она рассказала, что две семьи, в которых были такие же дети, уже получили из больницы урны с их прахом и уведомления о смерти со странными диагнозами. Женщина старалась говорить спокойно, просто излагать факты, но ее глаза беспорядочно перебегали с предмета на предмет на столе рейхсляйтера. Лей тоже глядел в стол.

— Я немка, арийка, мой муж — тоже. Наша девочка совершенно здорова. Мой муж — активный сторонник движения. Он ариец… — Она запнулась и робко, на мгновение, вскинула глаза. — У нас прекрасная семья. Мужу сорок восемь… Он много лет пил, но теперь почти не пьет, с тех пор как встретил меня. Когда родились двойняшки, девочка оказалась здоровой, а сын… Но он очень хороший мальчик! Сообразительный, послушный! Я с ним занималась… Он уже начал помогать мне по дому… — Она вздрогнула, потому что рейхсляйтер резко встал. Женщина тоже вскочила. Прижав руки к груди, она глядела на него, как на последнюю, на глазах гибнущую надежду. Но Лей сделал ей знак, чтоб села.

— Подождите здесь, фрау.

Он вышел, задыхаясь. От гнева, негодования у него тряслись руки, и он с трудом набрал нужный номер.

— Соедините меня с рейхсфюрером. Да, срочно! — рявкнул он так, что в соседнем кабинете подскочили секретари.

«Гиммлер… Кто же еще?! Конечно, он! Или этот скот с инквизиторскими глазами — Гейдрих… Но за ним — все равно Хайни! Все равно он!» — бормотал Лей.

— Слушаю вас, — послышался дружелюбный голос Генриха Гиммлера.

— Вы решили применить… ко мне ваши методы? Вы всех держите… за таких же идиотов, как ваши… друзья? Вам мало того… что вы всю… нацию опутали… своей… липкой… паутиной… — Лей начал заикаться уже на каждом слове и вынужден был сделать паузу. Ошарашенный Гиммлер тоже молчал.

— Я хочу… знать, кто дал вам… право…

— Роберт, успокойтесь. По-видимому, произошло какое-то недоразумение. Я пока не знаю, какое, но если вы объясните… — спокойно начал Гиммлер.

— Хотите сказать, что это… не вы ее ко мне… подослали?!

— Я к вам никого не посылал, клянусь честью. Я выполнил наш договор, и вы больше не услышите ни одного упрека со стороны рабочих активистов. Мои люди не станут проводить арестов на предприятиях. Но… что же все-таки произошло? Что вас так рассердило?

Лей сел и расстегнул воротник рубашки. Его окатило горячей волной, даже в глазах все сделалось красным. Он понял, что Гиммлер тут ни при чем и что сам он вел себя в высшей степени глупо. «Психопат, истеричка! — злобно обругал он себя. — Идиот… тьфу!»

— Роберт, вы слышите меня? — мягко продолжал Гиммлер. — Вы сейчас чем-то расстроены, я понимаю. Может быть, позже…

— Да, позже. Извините, я сегодня что-то… Видимо, грипп подхватил. Еще раз извините.

Он положил трубку. Немного посидел, чувствуя, как тело все наливается жаром. Голова, впрочем, была ясной, даже болеть почти перестала. Нужно было возвратиться в приемный кабинет и как-то закончить с посетительницей, а он все не мог собраться с мыслями. «Я, конечно, психопат, но и жизнь мне подбрасывает черт знает какие „сюжеты“». Он невольно подумал о младшем сыне… Генрих родился слабым, без конца болеет. Он тоже мог бы… Нет, вздор! — Роберт встал и прошелся у окон. — Мальчик такой умница, развит не по годам, талантлив. Из таких детей вообще вырастают гении. И потом, он мой сын! «Ну и что? — тотчас усмехнулось „alter ego“. — А сколько тебе было лет и сколько из них ты пил? Все могло быть… Медицина еще только подбирается к проблеме наследственности, и ты это знаешь».

«Вздор, вздор! — отмахнулся он. — Нужно просто решить вопрос. Эта программа… как они ее там назвали?… „эвтаназии“… должна быть запущена лишь в случае войны. Значит, кто-то поторопился. Кто?.. Стоп, стоп, не время сейчас, да и сил нет, — оборвал он себя опять. — Сейчас просто помочь этой несчастной, остальное — после. Потом».

Сделав несколько глубоких вдохов, Лей позвонил советнику Леонардо Конти, занимавшемуся «смежными проблемами», стараясь говорить помедленней. Но проклятое заикание, видимо, привязалось крепко. Медик Конти, хорошо знавший Лея еще по работе в Прусском государственном совете, с первых же фраз догадался, что рейхсляйтера что-то сильно зацепило во всей этой истории с малолетним идиотом, уже отправленным, должно быть, в Зонненштейн или Хадамар — клиники, где начинала разворачиваться программа «легкой смерти» или «облегчения умирания обезболивающими средствами». Проблема состояла в том, жив ли еще этот ребенок, и Конти попросил дать ему время на «выяснение обстоятельств».

— Перезвоните, я жду. — Лей положил трубку. Прохаживаясь по кабинету, он чувствовал, как у него горит лицо, особенно жар ощущался возле глаз; ему чудилось, что он даже может сейчас дохнуть жаром, как сказочный двухголовый змей. «Это, пожалуй, не грипп, а еще что-то. И боль какая-то странная, — размышлял он, продолжая прохаживаться. — Пожалуй, со мной такого еще не было». Что-то нужно было делать и с приступом заикания — выступать в таком состоянии он не мог.

Конти перезвонил. Ребенок по фамилии Штольманн Ганс, восьми лет, привезенный в Зонненштейн, был отобран для «экспериментов», которые с ним еще не проводились.

— Этого ребенка доставить в Берлин, родителям. Под вашу ответственность, — перебил его Лей.

— Его доставят самолетом сегодня же. Мне вам перезвонить?

— Не нужно. Все! — Лей положил трубку.

Конти еще несколько секунд держал ее возле уха. Услышав гудки, выругался в нее. Что бы там ни было, Лей, по его мнению, не имел права вести себя таким образом. Верно Штрайхер говорит — все они там, в теплом «орлином» гнездышке удобно устроились: только они все за всех решают, а доведись отвечать, вымоют руки, перчатки наденут, еще и самих себя уверят, что не знали ничего.