– Сказано в суре “Иосиф”, аяте тридцать шестом: “Вместе с ним два молодых человека были заключены в темницу, и один из них сказал ему: дай нам истолкование, ибо мы видим по всему, что ты человек добродетельный”. Думаю, Баг, в добродетелях которого никто из нас не сомневается, когда мы снова будем вместе, тоже сможет многое рассказать. Время идет. А еще сказано в суре “Пчелы”, аяте шестьдесят третьем: “Если бы Аллах захотел наказать людей за их нечестие, то на земле не осталось бы ни единого живого существа”. Поэтому не станем держать обид на друзей, когда нам кажется, что они поступают неправильно, ибо и мы сами, когда будем поступать так, как считаем нужным, совсем не обязательно встретим полное понимание у друзей.

И он, негромко, но веско звеня кольчугой из боевых наград, с юношеской легкостью взбежал к барабану и взялся за колотушку. Потянул рукоять одной рукой, потом двумя. Отпустил. Распрямился с тяжелым и несколько удивленным выдохом.

– Никак примерзла…

Тут уж и Богдан с Каем последовали за ним.

Люди, окружавшие лобное место, смотрели на них со все возрастающим изумлением – вначале веселым (во, мол, дают!), потом встревоженным. Кто-то даже крикнул:

– Эй, драгоценные преждерожденные! Трогать исторические памятники руками несообразно! Знайте меру веселью!

– Знаем, знаем… – пробормотал Богдан, примериваясь к колотушке.

Краем глаза он уже заметил, что к ним, протискиваясь сквозь толпу, с разных сторон направляются несколько вэйбинов, из тех, что несли на всякий случай дежурство на праздничных улицах столицы.

– Взялись, – сказал бек. Они схватили рукоять в шесть рук и изо всех сил, ровно древнерусские бурлаки, рванули ее кверху. Раз, другой…

Захрустели спины. Вотще.

– Она тут для красоты лежит, что ли? Из цельного камня с подставкой вместе вытесана? – задыхаясь от натуги, сипло пробормотал Кай. Он мгновенно вспотел. Рукавом вытер пот со лба. – Или как? Никогда бы не подумал…

Время неудержимо ускользало.

Вэйбины близились.

“Хорошо, что Фира не увидит, – подумал Богдан, срывая шапку-гуань с головы и швыряя ее оземь. Левой рукой стащил очки и зажал их в кулаке, правой размашисто перекрестился. – Эх, не додумал я маленько! А Баг… Эх, Баг! Ну, не поминайте лихом…”

И он, что было мочи, с размаху ударил в барабан головой.

Все поплыло у него перед глазами, ноги подкосились, и он упал на колени. Ошеломленные ечи едва успели подхватить его под руки и не дали повалиться навзничь.

Гул – низкий и плотный, как земля, бескрайний и всенакрывающий, как Небо, – потек над площадью. Все, казалось, замерло. Гул ширился и нарастал, и поверить невозможно было, что вызвал его один лишь удар, – ровно прорвало некую преграду, подобную дамбе, и поток хлынул, усиливаясь уже своей волей, безо всяких сторонних усилий; казалось, теперь барабану уж не требуется чужого прикосновения – он сам поет, гневно и требовательно повышая голос так, чтобы его услышала вся Поднебесная: несправедливость, ечи! в государстве случилась несправедливость!

Если и впрямь сохранился древний обычай, окончательно сформировавшийся более двух веков назад, когда была опубликована потрясшая всю империю своей искренностью и полезностью для страны книга великого александрийского человеколюбца Радищева “Цун дянь дао тай люйсин лунь” – “Рассуждение о путешествии из чертога на лобное место”, то…

То, заслышав эти звуки, цзайсян (либо же, коль главы исполнительной власти нет в столице, тот, кто оставлен его замещать) бросает все дела, торопливо надевает официальное платье и пешком, не пользуясь паланкином в знак того, что виноват, ибо проглядел какой-то случившийся в стране непорядок (иначе зачем бы бить в барабан?), спешит из своего дворца сюда, к тому, кто его позвал.

Ой ли…

Оставалось ждать.

– Как ты, сынок? – тихо спросил Богдана бек. Кай лишь взирал на минфа с изумленным уважением.

– Голова кружится… – тихо признался Богдан. – И подташнивает немножко… Ничего, ата, ничего…

– Шапку надень, воспаление мозгов подцепишь… – заботливо проговорил бек. – Как его… менингит.

Кай нагнулся и поднял с заиндевелого камня шапку Богдана. Подал ему.

– Благодарю вас, драг прер… – бледно улыбнулся Богдан, нахлобучивая шапку на голову. “Ох, и шишка будет… – подумал он мельком. – Просто-таки рог… А завтра на пир… Ох, да какой тут пир! Если мои предположения хоть вполовину верны…”

Они высились плечом к плечу у наконец-то начавшего медленно затихать барабана – и вся площадь, все тысячи людей, что веселились на ней еще пять, нет, уже семь, уже пятнадцать минут назад, стояли неподвижно и молча смотрели на них.

Откуда-то объявились проворные работники теленовостей – и в какое-то мгновение все трое ечей вдруг заметили, что снизу на них уставилось сразу несколько пучеглазых камер. Богдану даже почудилась возле одной из них его старая знакомая Шипигусева.

Бежали минуты.

Но вот в толпе возникло некое множественное движение. Сначала легкое, нерешительное, потом – все более осмысленное и уверенное. Толпа раздавалась в стороны от невидимой прямой, которая соединяла лобное место с вратами Запретного города. Толпа отступала, благоговейно вжимаясь сама в себя и освобождая проход.

И все камеры рывком повернулись в ту сторону.

Ибо от врат Тяньаньмэнь к лобному месту, один-одинешенек, смиренно сцепив пальцы рук на животе и метя рукавами древнюю брусчатку в знак покаяния за нерадивость и сострадания к тем, кто пострадал от дурного правления, степенно вышагивал Великий цзайсян.

Запретный город, Чжэншитан

(Зал выправления дел),

23-й день первого месяца, вторница,

получасом позже

Освещена была лишь южная часть зала – огромного и сурового, под стать серьезности вопросов, которые тут обычно обсуждались, – и остальное пространство тонуло во мраке; смутно выступали боковые ширмы с изображениями мудрецов и героев древности да задумчивых и строгих двуглавых фениксов, киноварные балки, разделявшие на квадраты затерянный в сумраке потолок, пустые сейчас курильницы, в коих во время заседаний обязательно возжигались просветляющие разум благовония… Сейчас все было на скорую руку; да и участвовало в заседаниях Чжэншитана обычно куда больше людей, нежели ныне, когда в скупом, но отчего-то очень уютном и настраивающем на размышления о главном свете настенных светильников, подле искусно раскрашенного изваяния Конфуция в полный рост, сидели пятеро: с одной стороны, прямо у ног Учителя, на специальной широкой и низкой скамеечке, обитой бархатом, – Великий цзайсян, подле – секретарь, а напротив, в десяти шагах, на тоже низких, во не таких широких сиденьях – Богдан, бек Кормибарсов и Кай Ли-пэн.

– Изложите ваше дело, преждерожденные, – раздался в тишине негромкий, слегка надтреснутый, но властный голос До этого момента он и жалобщики не обменялись ни словом – едва ечи еще на площади с поклонами представились цзайсяну; и потом уж ни они, ни сановник не проронили ни звука.

Богдан поправил очки.

– Прежде чем ничтожный минфа, – сказал он о себе, согласно обычаю, в третьем лице, – перейдет к сути того, из-за чего дурно воспитанные подданные вынуждены были вызвать немалый переполох и побеспокоить драгоценнорожденного цзайсяна, о чем эти нелепые глубоко сожалеют, он хотел бы обратиться с еще одной просьбицею.

– Я, малоспособный, нахожусь здесь, чтобы выслушать и по возможности выполнить все просьбы драгоценных страждущих. – Цзайсян неторопливо кивнул. Лицо его оставалось неподвижным и бесстрастным.

– В недостойные руки ничтожного минфа попало письмо, каковое, быть может, имеет некоторое отношение к делу, приведшему нас, несообразных, сюда. Письмо совершенно частное, даже семейное, и ничтожному минфа очень неловко, что обстоятельства сложились таким образом. В нем читаются лишь несколько десятков иероглифов, и понять из них можно единственно то, что письмо адресовано было драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу юаньвайлану Чжу Цинь-гую его покойной молодой супругой, но по назначению не дошло. Ничтожный минфа осмелился бы нижайше просить пригласить сюда драгоценнорожденного хоу, чтобы немедленно передать ему это письмо.