— Давай амулет!

Падями узкими, как дверь фанзы — шли Ту-юн-шан и Пинь-янь, кореец, приведший русского. Камень сырой и темный теснил плечи. Днем из падей видно звезды.

Пинь-янь сказал:

— Через горы к русскому ближе. Русский идет по берегу.

— Ближе, — кричал визгливо Ту-юн-шан. — Пойдем ближе.

Ослизлыми, зеленовато-черными лишайниками двигался камень. Оглохли ноги в ходьбе, камень бежал и прыгал в небо.

Палкой бил по камню Ту-юн-шан.

— Скоро!..

— Выйдем в снега, фанза зверолова-охотника в снегах. Отдохнем и льдами близко к берегу.

Тропа под пятой — как пояс. Пропасть под тропой — виснет и глохнет крик. Солнце мелеет на камне.

Машет палкой Ту-юн-шан, торопит.

— Скорее. Мне ждать некогда, скорее!

Развязал воротник кофты. Шляпа обвисла от пота, как собачьи уши. Дышать сыро, тесно. Говорить надо много, иначе камень свиреп — сгложет труса.

— Я самого Шо-Гуанг-Го могу увидеть, — кричит Ту-юн-шан. Здесь у мена на груди амулет Города… Может для меня одного везли амулет, а я сказал: «Мне одному не надо идти… я хочу, чтобы все каули шли, чтобы не надо круглоголовых»… Кто будет самый большой человек в Корее? Кто будет, когда прогонят японцев? Разве старый Хе-ми, который умеет пугать только женщин… Мо-о!..

Камень расступается, разбегается. Камень прячется в снега. Тропа холодеет и с тропы ветер, как зимой.

Кричит Пинь-янь:

— Скорее!..

— Мо-о!.. Бегу, как козел, слышишь рога звенят. Эго я, Ту-юн-шан! Амулет я прицепил на сердце, я ничего не боюсь. Мне умирающий русский так сказал: «Ты, Ту-юн-шан, один каули. Лучше тебя нет». Это правда. У меня в день три лодки с капустой. Капуста у меня длиной с сосну и толстая, как плаха!..

— Скорее!..

Пади раздавлены скалами. Крутизны по скалам — зверь человеку завидует. Сердце у зверя робкое.

Карабкается по тропе Ту-юн-шан. Кустарники в крови от его рук. Лишаи на потной шее. Гудит, падает камень — пропасти… у пропастей вырвали сердце.

— Скорее!..

— Ползу, ползу, Пинь-янь, видишь! Не торопи, может соскочить с моей груди амулет, зачем мне тогда русский? Кто мне поверит, слова мои, как молоко, их все пьют с радостью. Я над тобой смеюсь, Пинь-янь!..

Опять пади. На тропах слизкие орлиные пометы. Орел летит над падью, закрывает небо. Теплое перо у орла. Сильные когти.

— Скорее!..

— Иду, Пинь-янь, иду!

Лес напугался, не идет к снегам. Сосна, как медведь, ничего не боится. Одна подступает…

Медведь ничего не боится. Лежит на тропе, пыхтит. Ту-юн-шан молод. Язык у него легкий. Вышел на тропу, сказал:

— Отец. Стрелять мы тебя не будем, нет у нас ни пороха, ни ружей. Ты всех сильнее, ты всех ласковее, отец — пропусти. Я сын Хе-ми, старика святого, его ты пугай, а меня зачем…

До заката лежал на тропе медведь, а потом хрюкнул и вернулся в скалы. От медведя на тропе кусочек шерсти. Всунул шерсть в ухо Ту-юн-шан.

— Скорее!..

Камень уткнулся в снега. Снега побороли камень. Снега взрываются, разгребают небо. Небо, как снеговая глыба.

— Мо-о!.. Оттуда по льдам к берегу… Мо-о, Хе-ми!..

Снегами идут двое. До фанзы зверолова четыре часа. От фанзы льдами к лесам, лесами к берегу.

До фанзы зверолова четыре часа.

Пургу выпустили камни. Закрутили ее в свистящих лапах. Белыми кофтами завертела пурга. Вгрызлась в ноги, слопала-сожрала тропу. Гоготом-хохотом прыгнула под небо.

— Скорее!..

Ту-юн-шану говорить нельзя — весь рот забило снегом. Захолодел рот, захолодело сердце.

Протянул Пинь-янь пояс, черная коротенькая ленточка перед глазом. Снег липнет на ленточку. Ноги липнут к снегу. Ноги, как душа — холодные.

Сказал Ту-юн-шан:

— Я не умею так ходить…

— Иди… иди… Скорее!

Кофта укрыта овчиной, а не снегом. Кожа на теле, как сосновая кора — за это разве любит жена. Устал Ту-юн-шан.

На третьем часу у фанзы зверолова, поскользнулся Пинь-янь и с глыбой снега скатился в пропасть.

Пурга спадала.

Взглянул в пропасть Ту-юн-шан: снег. Маленькое пятно мелькнуло, а может не мелькнуло… Нет Пинь-яня, вместе с ремнем упал.

Снег продавил синее небо. Медведь снеговой гложет тучи. За снегами льды. Иди, Ту-юн-шан, иди.

Oт фанзы зверолова льды. От неба до неба льды. Звенят льды, поют.

Пуста фанза, даже дымом не пахнет.

Огня у Ту-юн-шана нет. Съел рисовую лепешку, пошел.

Льды все идут вниз. Он путь знает. Ту-юн-шан не заблудится — для него дорога, как свой рот.

Твердое, гладкое под туфлей. Солнце другое, чем на море. Вода твердая — льды. Рыбы по льдам — камни. Тяжело.

Потрогал Ту-юн-шан концами пальцев амулет.

— Ты видал много, для тебя все дороги знакомы — укажи путь. Ты охраняешь мой язык — разве я тебе буду лгать… укажи! Душа моя, как сломанные руки, — куда она… Вот нога на льдах, как тигр в море, укажи!

Ледяным словом молчит амулет. Пять хвостов у него, как пять рыб — плывут они в разные стороны. Что еще скажет Ту-юн-шан:

— Русский от широких земель, ты, оставивший амулет и ушедший под травы… Мо-о!.. Видишь, я несу его туда, где ты взял свои сапоги и лошадь. Укажи дорогу! Для смерти ты прибежал разве? Амулет согрелся под рукой, — он бьется как сердце. А может сердце молчит, слушает, как он стучит. Что я знаю.

Льды выходят с гор, как тучные, синие коровы. Прут широкими животами в скалы — поет жалуется камень. А Ту-юн-шан на льдах, как пыль. Низко кланяется, скользит, поклоняется Ту-юн-шан. Палка у него, как мышь под котом.

— Я молчу, великие льды… губы у меня, как лоскутья. Здесь у меня амулет Великого Города, он просит — пропустите меня… Мо-о… Утонул в снегах Пинь-янь… как корень капусты в бухте, нету!..

Амулет города ничем не грозит, — они будут вечны, льды. Молчит амулет, пять хвостов у него, как рыбы, как волки…

Подвигается по льдам Ту-юн-шан. Со скал он словно маленькая, черная галка. Щупает палкой трещины. Поют гулами густые льды. Трещины звенят, как птицы.

— О-о-ох!..

Забренчали бубнами, бубенцами скалы. На синие льды выпустили пургу. Оставляя позади себя белую пену, клубом прыгнула она на льды и покатилась.

А за пургой — лохматый и вечный тайфун. С моря перепрыгнул через горы, подогнул под себя скалы и на льды — желтый тигр. Вонзился зубом седым в тощую шею пурги и поволок ее с гоготом по льдам.

Льды ему, как море. Скалы ему, как волны, — треплет, гнет и бросает. В пропасти скалы; в трещины загибает пургу — с визгом ползет она. Так ей и надо, так ей и надо… Паро-то-то-га-га-а… Хо.

И человек попал тут как-то на льды. Человек без лодки, с палкой. Руку жмет к боку…

Хо.

Загнуть этого человека в кольцо, подхватить под полы и по льдам. Звенят льды, поют. Звенят скалы, поют.

А за бухтой — цвело неохватным цветом — море. С берега, ломая горбы, бежали неубегно скалы в тайгу. Облака над скалами плескались узкие, длинные и зеленые, как уаханга — морская капуста.

У лодок стоял Хе-ми и говорил:

— Слышу — по берегу идет. Ту-юн-шан. Теперь он за болотами ляги, а там долина Уепо и за долиной голый и желтый берег. Там русский. Он идет сюда. Слышу!

Сказали каули:

— Сердце твое, как дождевая туча, страшно и радостно. Когда уведет нас русский?

— Будем сегодня ночью гадать. На рыбе, на земле и на человеке. Все три скажут, когда придет второй человек с амулетом.

— Мо-о!..

Опять надел Хе-ми белый балахон, закрывающий ногти. Опять из священного кедрового дерева зажгли костер.

Протянул над дымом Хе-ми руки, сказал громко:

— Ты, пылающий выше гор и ниже моря: слушай. На рыбе, на земле и на человеке будем задавать вопросы. Ты будешь отвечать. Души наши сгорели и пепел нашего горя задымил — съел голову…

— Мо-о!.. — сказали каули.

Чужой, неследный[2], как прошедшие годы, старик Хе-ми. Голос длинный и тонкий, как уаханга, ногти над костром, как бабочки.