— Я-о-яй!..

Вся рука русского — кровь. Хотел за сосну спрятаться! Должно быть, завернулся только, не успел — ударил тут круглоголовый его прикладом в шею. Соскочил приклад, размозжил темя.

Повернулся круглоголовый к корейцам, спиной уперся в дерево, винтовку к коленку, слова, как пули.

— Пошел. Убью. Пошел на работу, ну!

И подбородком, словно торопя ружье, дернул, выстрелил. Упал один каули, забороздил пальцами травы, а другой — руками за штык. Оттолкнул штык руку и, раздирая белую кофту, всунулся в грудь. Повисли здесь на японца. Один потянул от зубов губу…

— Мо-о!.. — крикнул Хе-ми. — Надо его целым. Свяжи!

Перевернул Хе-ми русского — нет у того лба. Нос и рот. И рот яркий, большой, словно морская рыба. Опустил Хе-ми седую бороду, откинул ветку.

— Ничего не скажешь. Зачем пришел?

Дотронулся до груди русского, а поверх суконной одежды прицеплен медный пятихвостый амулет. Отогнул тугие, спрятавшиеся в сукне застежки, приложил амулет к своему сердцу спросил:

— Зачем приехал — говори? Устал? Спишь? Мо-о!..

И понесли русского к морю, к фанзам. Впереди связанный ремнями круглоголовый.

Шел Ту-юн-шан позади Хе-ми и говорил:

— Не надо было на скалу идти. Придут через пять или восемь дней круглоголовые… убьют. И жену, и тебя, и меня…

— Убьют. Живой русский увел бы, мертвый куда поведет. Мертвый поведет к мертвым.

— А куда повел другой русский каули с берега, от залива Кой-Лиу?

— Не знаю…

Подозвали корейцев, провожавших русского. Отвечали те:

— Давал русский бумажки, уходил с бумажками.

— Мертвый ничего не даст, — сказал Хе-ми.

И ныли сердца, как расщепленные бурею кедры. Слова, как смола слипали травы — тяжело было идти.

У фанз подле воды кинули связанного японца. Наклонился Хе-ми, двумя пальцами упираясь в глаза, царапнул по векам. Обрызгивая слюной руку Хе-ми, вскрикнул японец.

— Молчи, — сказал Хе ми, — молчи. Что тебе сделать, собаке, пожравшей человека?

Отвечали каули:

— Убить. Так говори.

Подняли японца. На веках от тощих бровей засыхали две петельки крови: след ногтей Хе-ми.

Японец Во-ди должен молчать. Японец солдат кричит только.

— На работу пошел… к лодкам!..

Но нет у Во-ди плети.

Отнял и машет кореец, машет перед лицом и бьет по тонкому носу. Какая крепкая плеть — как лепесток разорвала нос, а боль по всей голове багровым колесом.

Веревками синей палатки привязали японца к дереву, у ног его положили русского. Пахло от русского сырой и тухлой кровью. Рот у русского, как рыба.

Гвозди вбили в плечи круглоголового. Чтобы кровь его — кровь мести облила русского — от плеча до пят. Тогда будет радостен русский.

— О-я-о-яй!..

Каули вокруг дерева — круг. Небо — голубой круг. Розовое кружится солнце.

Не увидит круглоголовый родины. Истечет кровью на русского. Истечет и красный волк на скалах. Сихоте-Алинь сожрет его бледное мясо.

Так сказал Хе-ми с цветущей снегом бородой.

Ту-юн-шан не мог спать. Душен и тепел кан — словно каленые камни его доски. У жены — плач.

— Зачем пришел белый? Я бы работал в лодке, таскал капусту, — круглоголовые за это давали бы рис?..

Скрипя досками, подполз Хе-ми. Пощупал ноги сына, протянул рисовую лепешку.

— Ешь.

— Сам ешь, я не звал на скалу.

— Русские!.. Мо-о! Ты, Ту-юн-шан, не знаешь русских. А великий город, пославший человека с амулетом… сладкий город. Целые горы люди перенесли и живут в горах. Большой человек Шо-Гуанг-Го сказал: «Иди к Сихоте-Алинь, там есть Ту-юн-шан, его жена, ребенок и еще старый дурак Хе-ми. Приведи их сюда и возьми этот амулет». Я послал…

— Мне не надо амулета.

— Ты слушай, — о чем он дальше сказал. Ешь лепешку… и слушай. Ты, говорит, Хе-ми, стар и еще успеешь умереть на родине, — но круглоголовые уже не будут хватать корейцев и везти их на промыслы… Разве мне нужна капуста… Я ему сказал: «Шо-Гуанг-Го»…

— Ты не лги… Где ты говорил с ним?

— Разве можно спорить с отцом? Ты отцу верь… Вот, видишь, я уже забыл, что сказал ему. Я русских хвалю, я тебя, Ту-юн-шал, хвалю, — ноги у тебя как у медведя. Ты далеко можешь уйти. Может быть дальше великого города уйдешь…

Старик долго бормотал и во сне звал и уговаривал кого-то… Ту-юн-шан тихонько сполз с кана и вышел из фанзы.

Метался, путаясь в соснах, сырой ветер с моря. Ревели в соснах слепые духи.

Русский лежал на козлах, где сушили капусту. Пахло дерево морем, ветер шевелил скинувшиеся с козел руки русского.

На цыпочках подошел Ту-юн-шан к русскому. Нащупал высоко вздувшийся живот, маленькую дырку над сердцем, где лежал амулет. Прислонился ухом к сердцу русскою и тихонько сказал:

— Ты не торопись!..

Чмокнул и вздохнул.

— Я знаю — тебе некогда было живому рассказать, — куда нам идти… Я ничего, я на тебя не сержусь. Ты не торопись и рассказывай. Слышишь — я у самого сердца, амулет не загораживает. Амулет теперь у Хе-ми, я не знаю, что он про меня думает, а я не хочу умирать. Круглоголовые стреляют к смерти… Я слушаю твое сердце. Ты думаешь — я тебе не верю, я тебя считаю купцом. Мо-о!.. Ты сам из Великого Города, ты знаешь все, — как тебя может обмануть каули, Ту-юн-шан!

Русский молчал.

Ту-юн-шан потрогал его разломанную голову, шевельнул плечо:

— Ты мне скажи хоть половину. У тебя сердце, как у медведя, — ты шел и никого не боялся. А почему у меня на сердце тайфун, сердце у меня кто-то режет, оно болит, болит, русский?.. Мо-о!.. Ты мне скажи немного, от сердца к сердцу… Хочешь, лягу — из груди в грудь…

Русский молчал.

Ту-юн-шан помедлил и пошел на берег к лодкам. Здесь на одной из лодок он просидел до утра.

Перегущенный, сырой ветер плясал между лодок, хлопая мокрыми полами халата в борт. Вис в снастях свист. В страстном страхе выкатывались, ревели в желтых и фиолетовых волнах — рифы.

Рано утром в фанзу Хе-ми собрались старики. Сблизив бороды, шептались долго и расстроенно.

Прибежала к фанзе женщина и, сминая белую кофту, гнулась в крике:

— Фуне!.. Фуне идет!

Марево двухмачтовой шхуны стонало высоко над бухтой в сердоликовом небе. Корейцы махали руками и брызгали водой. Солнце брызгалось в искрах…

Хе-ми сказал:

— Она далеко, но она будет в бухте. Придут круглоголовые — палатки нет. Нужно будет умирать Хе-ми и другим.

— Нужно, — отвечали каули.

Перебирали руками каули тоскливо. Тоска, как в ветер листья, металась по щекам, бородам.

Подвинулся по кану Хе-ми. Овладелым голосом сказал:

— Амулет у меня. Русские свой амулет знают. Нужно идти одному из нас и одному из приведших русского. Догнать русского и сказать: «Вот амулет. Тот, другой — умер. Круглоголовый, убивший его, залил его всего кровью от груди до пят»…

— Мо-о!.. Русские будут довольны.

— Я, Хе-ми, знаю. Говорю: «Бери амулет, ты, другой русский, иди». Так ему скажет Ту-юн-шан.

— Я не хочу умирать, — сказал Ту-юн-шан, — у меня в фанзе жена. Ребенка моего зовут Ки-Мо. Я хочу домой. Я уйду с ребенком в тайгу и буду убивать медведей и изюбров, буду искать женьшень.

Хе-ми сказал:

— Не хорошо.

— Плохо!

Ту-юн-шан отошел в угол и визгливо крикнул:

— Я тоже говорю — плохо… Я не хочу умирать. Мне надо домой. Русский мне ничего не сказал, а сердце у меня в груди гниет. Я не пойду на ту сторону гор. Разве я вас посылал на скалы?

Долго глядел в окно фанзы Хе-ми. В окно на море. Терпеливое лежало море, переглядывались волны. Желтые, голубые, фиолетовые.

— Ты, Ту-юн-шан, пойдешь. Ноги у тебя, как у медведя, ты можешь дойти до самого великого города. Иди.

— Я не хочу умирать.

— Жена твоя здесь, рядом — за перегородкой из циновок. Ее возьмем и сожжем на костре, где сгорел круглоголовый…

Хором сказали каули;

— Сожжем…

Сказал Хе-ми:

— И ребенок твой рядом…

Подвязал шляпу Ту-юн-шан, подвязал туфли.