— Спа-сиб-ба!
Григорий Михайлович провожал конфеты, нырявшие в рот и в карман Жоржа, сердитым взглядом. Дело в том, что Тариков намеревался вернуть конфеты целыми и невредимыми в свою лавку, откуда взял их временно, на праздничный ужин для украшения стола, вроде бы напрокат.
Жорж это знал. И старался не видеть папу, когда угощался конфетами. Однако и «спасибо» не забывал произнести, чтобы никто не посмел его ни в чем упрекнуть.
Офицеры наливали в рюмки вино, чокались с Матильдой Францевной, чокались с Григорием Михайловичем, опрокидывали вино в усы и крякали:
— Кар-рашо!
И Матильда Францевна крякала почти по-немецки:
— Кар-рашо!
6
Федя полез через забор первым. За ним — Антоша, Тамара и после всех — Ваня Цыган.
В саду было тихо. В лунном свете желтели яблоки, груши, словно подернутые инеем, виднелись сливы.
Хотелось подойти к ближайшему дереву, рвануть тяжелую ветку, чтобы посыпался яблочный град. Но так делать не полагалось.
Антоша шепнул:
— Становись-ка, Томка, за эту антоновку. Да косички убери.
— Ладно уж, — и Тамара исчезла в черной тени старого дерева.
— А мы айдате, — скомандовал Антоша. — Ванька — за грушами, Федька — на титовку, а я — в шалаш. Да слушать…
Ваня и Федя кивнули, шмыгнули носами и словно растаяли в лунном свете.
Антоша полз к шалашу. Тени деревьев густо переплелись. Рядом с тенью колюче блестела трава. Шалаш светился каждой соломинкой.
В шалаше навалом лежали отборные, для базара, наливки, титовки, лимонки, груши-духовитки, а в плетенках — сливы.
Самыми крупными яблоками и грушами набил Антоша пазуху, несколько тяжелых слив положил в карман.
Сад по-прежнему сонно светился. До Антоши доносились голоса, шипение самовара, повизгивание собак.
Вот и Тамарино дерево.
— Пошли, — позвал Антоша.
Тамара ойкнула от неожиданности.
Вдруг Антоша почувствовал, что в его руку тычется что-то мокрое и холодное.
— Шалун! — испуганно удивился мальчик.
Шалун — он так и не дождался подачки от хозяев и офицеров — обрадовался Антоше и весело залаял.
Лай услышали Рекс, Бобик, Соловей, сорвались с насиженных мест у стола и наперегонки понеслись на голос.
А за ними…
7
Да… тут началось такое, о чем и рассказывать неохота… Антоша бежал за Тамарой; собаки с радостным лаем — за ними, а Григорий Михайлович, Матильда Францевна, храбрые кайзеровские офицеры и Жорж с пугачом — за Антошей, Тамарой и собаками.
— Держи вора! Ату! — требовал Тариков.
— Караул! Воры! Караул! — почему-то басом кричала Матильда Францевна.
Офицеры орали по-немецки и на бегу вытаскивали револьверы.
Не то Федя, не то Ваня перемахнул забор. Антоша прыгнул, уцепился за верхнюю перекладину, но увидел: немецкие офицеры схватили Тамару за косички. Руки, готовые подтянуть и перенести Антошу через забор, ослабели, и мальчика поймал за штаны Тариков. Он узнал Антошу. Узнал и молчал. То ли устал от быстрого бега, то ли был так ошарашен, что и слова не мог выговорить. Григорий Михайлович лишь ударил Антошу со всего размаха кулаком по спине и рванул на нем рубаху. Все яблоки из Антошиной пазухи с глухим стуком посыпались в густую траву.
На всякий случай Жорж спрятался за папину спину и нацелился было ткнуть пугачом Антошу в бок, а в эту самую минуту с дерева сорвалось тяжелое яблоко — и надо же! — угодило Жоржу в лоб.
— Гриша! Гриша! Жулик ударил нашего ребенка по головке… Смотри, какая дуля вздулась… В тюрьму бандита! В острог! — требовала Матильда Францевна.
И снова сорвалось тяжелое яблоко, а за ним другое, и угодили на этот раз в Матильду Францевну и в Григория Михайловича.
Довольно странно, почему падали яблоки. Деревья стояли неподвижно, ни один листок не шевелился. Вероятно, яблоки созрели, им пришла пора, они и упали. Так бывает.
* * *
По лунному саду, мимо шалаша — он блестел каждой соломинкой, — мимо стола — на нем, остывая, посапывал и отражал большую луну самовар — вели Антошу и Тамару.
Антоша шел и думал: мама ждет, беспокоится… А тут вместе с ним заявятся сам Паучок, Матильда Францевна, офицеры…
Тамара тихонько всхлипывала… Хорошо, что Федя с Ваней успели убежать.
Размышления Антоши прервал грохот, да такой, что все вокруг дрогнуло, будто началась гроза и по небу катился железный гром… Нет, это не был гром… Небо оставалось безоблачным…
— Яволь, — произнес немецкий офицер.
— Яволь, — произнес второй немецкий офицер.
И опустив по-бычьи головы, почти не сгибая ног, как заведенные, офицеры потопали по садовой траве — скорее, скорее — и скрылись.
Закричали разбуженные грачи. Неподалеку задребезжали стекла.
Рука Тарикова вздрогнула и сползла с плеча Антоши, мальчик потянул за рукав Тамару, и они, не оглядываясь, побежали.
8
Стараясь не скрипеть дверью, Антоша осторожно вошел в дом. Он увидел: огарок свечи прикипел ко дну перевернутой железной кружки, мерцал и шипел.
За столом сидела мать. Она устало спросила:
— Скоро солнце взойдет, а ты все бегаешь.
— Уже светает… — Дед Свирид показал на дрожащий свет в бледном небе.
Бегучие отблески отражались в оконном стекле.
Дед Свирид наклонился к матери, прошептал:
— Немцы бегут… сам видел.
И Антоша тут же вспомнил, как одинаковые офицеры, прижав локти к бокам, бежали в темноту.
Дед продолжал:
— Наших — сила!
Он сел за стол напротив матери, подул на огарок, тот, как бы дразнясь, вытягивал в стороны синевато-желтый язык, предостерегающе шипел и вдруг сам себя проглотил.
Запахло горелой свечой. Дед помахал на огарок, будто отгонял мух.
В комнате посерело, попрохладнело.
— И мой Вася, гляди, придет, — неуверенно сказала мать и с надеждой посмотрела на деда Свирида, потом зачем-то развязала и снова потуже завязала платок на шее.
— В самую пору Василию прибыть, — отозвался дед, думая, возможно, о том, что завтра Антошиной маме и Антоше выметаться по приказу Паучка на все четыре стороны.
* * *
Глухо гремели далекие выстрелы, летали и, кружась, падали на крыши домов, на деревья, на землю обрывки бумаги, клочья сажи.
Дом Тариковых наглухо закрылся ставнями. Обиженно повизгивали собаки, запертые в сенях.
Усталые от бессонной ночи, новохатцы негромко переговаривались, спешили по Красной улице.
Дед Свирид, Антоша с матерью почти бежали.
На самых высоких тополях городского сада засветились верхние листья.
Громче заговорили люди, словно их приглушенные голоса оттаяли на свету. И еще быстрее шагали новохатцы мимо бледно-грязной тюрьмы, туда, где начиналась Красная улица, где небо уже рдело.
Мать прижимала угол головного платка к глазам и торопилась. Антоше и вовсе приходилось бежать. Он бежал и думал: каким стал его отец за два года, что они не виделись… У отца в руке наверняка большое ружье со штыком, а за спиной мешок, а в том мешке…
Совсем близко громыхнул оркестр, и над улицей поднялось круглое и красное солнце.
Антоша так и не успел представить себе, что может быть в отцовском мешке. Вместе с солнцем на улицу вступили, выгнув шеи, красные кони, а на конях, словно влитые, сидели люди и, округлив щеки, дули в огромные трубы. Один всадник широко бил в барабан, и казалось: в его руках само солнце. Каждым ударом барабанщик высекал из солнца красные лучи, они летели во все концы и перекрашивали в свой цвет небо, улицу, людей, весь мир.
Над музыкантскими трубами плескалось в небе крылатое знамя и неслось навстречу всем, кто шагал по росистой траве, по избитой колесами Красной улице.
Ехали все новые и новые всадники в буденовках, похожих на богатырские шлемы. Воспаленные глаза всадников смеялись.
Сверкала вся улица, залитая живым теплом раннего солнца.
«Вот почему она Красная», — вдруг подумал Антоша и глянул на маму. Она плакала и смеялась, и удивительно было, как можно сразу смеяться и плакать. Оказывается, можно.
