И Катерина выбрала иной путь, хотя опять же — не было никакого точного просчета в ее действиях, и ничего–то еще она не собиралась предпринять, явившись со своей подругой (той самой коралловой Кларой) на субботний день рождения к твидово–замшевому приятелю Александра Сергеевича, да и тогда, когда Катя вышла на балкон и спросила, о чем это так грустит Алехандро, она и в мыслях не держала лечь с ним в постель, ведь ничего общего (повторим) не было у Александра Сергеевича с теми мужчинами, к которым тянуло Катерину — уже тогда, в свои двадцать девять, был он заметно лысеющим, роста среднего, что же касается «мачизмо», то этот термин — в отличие от многих других героев Катиной жизни — он знал, но был от него так же далек, как от любого мексиканского или аргентинского кабальеро, с большими пушистыми усами, ярко сверкающими белками глаз, мощно перекатывающимися на руках мускулами и желанием постоянно палить из двух револьверов то ли по кактусам, то ли по койотам, то ли по какой еще дребедени, хотя надо отметить, что — несмотря на множество обломов — был Александр Сергеевич мужчиной страстным и занятия любовью не просто любил, а отводил им немалое место в своей жизни, но Катерина ведь не знала этого в тот самый момент, когда вышла на балкон и поинтересовалась, отчего это месье Лепских столь грустен в сей прелестный час, и совсем ей не хотелось, чтобы он тащился ее провожать, правда, вот тут уже какая–то мстительная искорка промелькнула в ее голове, затлел бикфордов шнур, пошло время, которое ничем было нельзя остановить, тем паче, что уж на последнего–то ее друга Александр Сергеевич был похож как Пат на Паташона, как Белый клоун на Рыжего, то есть походил лишь потому, что был мужчиной, но что–то я уже совсем запутался в причастных и деепричастных, а потому перейдем к следующему (замечательная, надо сказать, привычка!) абзацу.

И начнем его с того, что повторим: даже в тот момент, когда Катерина предложила Алехандро проводить ее до дому, она не знала, что собирается предпринять. Да, искорка пробежала, да, начал потихонечку тлеть бикфордов шнур, но ведь это мало что значит, бывает, что все–таки можно остановить время, взять да затушить, вот только затушить не удалось, ибо такой мямлей сидел перед ней на кухне Александр Сергеевич, таким уж никому не нужным и Богом обиженным, с этим своим извечным страданием по отсутствию любви, что напомнил Катерине ее саму, тогда–то и воспылала она жаждой мести: за себя, за те три года, что неустанно пыталась отыскать под этим небом что- нибудь стоящее, но ничего не обнаруживалось, лишь прокол за проколом, облом за обломом, аут за аутом, тут–то и предложила она Алехандро остаться у нее, но у этого тюхти даже не нашлось сил самому пристать к ней, вот и пришлось, дождавшись момента, когда сей тихий, рафинированный тип проследует в клозет, залезть в постеленную для него постель (вновь возникает вывеска английской почты) и, дожидаясь, тихо скулить о собственной жизни.

Впрочем, после того, как Катерина испытала натиск двадцатидевятилетнего тела г-на Лепских, она изменила о нем свое мнение, но обойдемся без описания любовных забав, скажем лишь, что и весь воскресный день, то есть последующий за минувшей субботней ночью, провел Александр Сергеевич в гостях у ненаглядной его сердцу голубоглазой брюнетки и лишь к вечеру, умаявшись, между прочим, до сильнейшего физического изнеможения, поплелся домой, ибо с утра Кате надо было на лекции, он же должен был отправиться в библиотеку, хотя в библиотеку не пошел, а — проспав чуть ли не до часу — поел что–то, недостойное описания, и помчался встречать Катерину с лекций, внезапно заделавшись пажом, обожателем, спутником, наперсником, то есть человеком, который вдруг становится столь необходимым, что не знаешь, куда без него и шагу ступить, и кончается это, между прочим, обычно тем, что на торжественное предложение руки и сердца — а так всегда бывает в историях с парами и наперсниками — следует молчаливое, хотя не очень–то радостное, согласие, которым и ответила Катерина через три месяца, под Новый год (помнится, уже перевалило за середину декабря), когда Алехандро вдруг завалился к ней в неурочное время (в среду, с утра, даже матушка еще была дома) с букетом нелепо смотрящихся белых гвоздик, и был он в то утро не привычно–джинсовый, а торжественно–костюмный, в смешном ярком галстуке, только что из парикмахерской, сладко благоухающий одеколоном, с тревогой и ожиданием в глазах.

Маменька, не очень–то серьезно относящаяся к очередному Катерининому поклоннику (чего взять с нищего гуманитария), быстренько соорудила приличествующий облику визитера фуршет, а когда услышала, с чем он пришел, так же быстренько вышла из комнаты, чтобы не дожидаться тех громов и молний, которые — по ее мнению — начнет сейчас метать младшая дочь, а когда вернулась, то с удивлением увидела, что она ошиблась, ибо сидели наши голубчики рядышком и правая рука Катерины нежно покоилась в левой руке Александра Сергеевича, то есть правая ее ладонь была в его левой, то есть… В общем, свадьбу — не пышно, но изысканно и скромно — сыграли ближе к весне, и начались тут те десять лет жизни, которые (как раз на момент нашего знакомства) мог А. С. Лепских назвать самыми счастливыми, хотя было и то, что омрачало его спокойное академическое существование с красивой и умной женой под боком: через два года семейной жизни Кэт забеременела (то есть позволила себе забеременеть), но случился выкидыш, и консилиум врачей, созванных вдовой Ивановой — Штампль, постановил — больше подобных зкспериментов не производить, ибо следующая беременность может закончится более печальным исходом. Не могу сказать, кто из супругов переживал больше, но как следствие и возникла та трещинка (так, по–моему, принято писать в подобных случаях), что все дальше и дальше начала разводить супругов по разные стороны семейного бытия, ибо если Александр Сергеевич действительно любил свою жену с той же пылкостью, как и в тот знаменательный декабрьский день, когда явился к ней в костюме и при галстуке и предложил руку и сердце, сопроводив этот торжественный акт вручением несуразного букета белых гвоздик, то Катерина, и тогда–то испытывавшая к нему лишь чувство благодарности (говорю это не в укор), стала все больше времени уделять своей жизни вне дома, ибо благодарность — не любовь, пусть даже муж оказался хорошим человеком и очаровательным любовником, но гнетущая эта реалистическая нотка исчезает сразу же, как возникает, ведь что толку упрекать Катерину в супружеской неверности, несколько лет она сдерживала себя, но потом вдруг что–то взорвалось, вновь вспыхнуло ярким пламенем в ее душе, хотя еще два года она продолжала быть женой Александра Сергеевича, но — как раз за два месяца до того замечательного дня, двадцатого июля уже упомянутого года, когда ровно в одиннадцать утра зазвонил телефон и англо- американский голос потребовал к проводу г-на Лепских — Катерина вновь перебралась жить к маменьке, где мебель к этому времени успели заменить, отчего супружескую кровать она взяла с собой, оставив Алехандро (своеобразная рокировка) лишь диван, естественно, что тот самый, на котором ему впервые довелось отпробовать ее лона; кресла канули невесть куда, а вот диван стоит тут, в одинокой и захламленной комнате, куда как раз в настоящий момент и входит обладатель премии Крюгера, а с ней и десяти тысячи долларов, филолог–медиевист, автор многих трудов в области массовой культуры, исследователь эстетических интерпретаций образа дьявола и их воздействия на харизму читателя, милейший наш Александр Сергеевич Лепских, испытывающий, надо сказать, одно–единственное желание: поскорее дозвониться до дальнего родственника столь преступно покинувшей его жены, до этого т. н. физика Феликса, а там…

Да свалить отсюда, что называется, к этой самой матери!

Немудрено, что уже вечером Феликс сидит на кухне у Александра Сергеевича, пьет с ним (что бы вы думали?) водку и выслушивает тот бред, что излагает ему (торопливо, порою глотая слова и оставляя от них одни окончания) Алехандро.