Замечу, что случилось это не впервой, но те, предыдущие, были более светлыми и просторными, да и выбраться из них оказалось довольно просто. Эта же камера оказалась творением почти совершенным, как я ни пытался, так и не мог понять, где выход, и я не грешу ложной многозначительностью, просто жизненные обстоятельства к тому утру сложились именно так, что разрешиться они могли либо в одну, либо в другую сторону. Получение премии Хугера означало не только конец финансовой неразберихи, порождавшей, естественно, и бытовую неустроенность, но могло сказаться и на тех планах, что роились в моей голове, неполучение же… Скажем проще: я поставил на премию Хугера, как безумный игрок на ночном пароходе ставит на кон свою жизнь в русскую рулетку. Медленно катятся океанские волны, палуба пуста, лишь двое, чьих лиц не различить из–за наступившей ночи, не спят, крутя барабан одного и того же револьвера. Щелчок курка, выстрела нет. Ваша очередь, милейший. Упомянутый милейший берет револьвер, крутит барабан, вновь раздается щелчок курка, переходящий в грохот выстрела, мозги разлетаются по палубе, и больше нет ничего. Он проиграл, как проиграл я. Смысл, целесообразность — всего лишь слова, а ведь слова не больше чем подобия реально существующих, но невидимых путей нашей собственной жизни, путей, которые можно сравнить с тенями, отражениями, мрачной игрой ночных палубных огней все на том же, случайно возникшем из небытия пароходе. Я проиграл, и ставкой в этом проигрыше было нечто большее, чем вся предшествующая жизнь, ставкой была моя душа, я не задаюсь тут вопросом, смертна она или нет, это то, на что каждый из нас в свое время найдет правильный ответ, я имею в виду совершенно конкретный момент отношения тела и души еще при физической, биологической жизни: их соподчиненность.

Просто в ту ночь, когда я узнал, что выдвинут на премию Хугера, Сюзанна спросила меня:

— А что ты будешь делать, если ее не получишь?

— Удавлюсь! — рассмеялся я.

— А если серьезно?

— Ну, — задумался я, — об этом пока трудно что–то сказать…

— А ты попробуй!

— Продам душу дьяволу, — ответил я, и Сюзанна сказала, что ловит меня на слове.

Теперь–то вы понимаете, что испытывал я в то утро, когда узнал, что некий мулат с островов Теркс и Кайкос получил премию Хугера, а стало быть, мне всерьез придется выполнять условия пари, ибо Сюзанна не из тех женщин, что забывают о подобных вещах (пари было заключено сразу же, как у меня с языка сорвались опрометчивые слова), а чтобы понять, почему она не из тех женщин, мне надо рассказать, кто такая Сюзанна, чем я сейчас и займусь, приоткрыв еще одну карту из колоды и сообщив, что Сюзанна вот уже почти десять лет как моя жена, что же касается всего остального…

На самом деле ее зовут совсем по–другому, но это не играет никакой роли, ибо если уж втемяшилось в голову, что она Сюзанна, то прежнего имени не то что произносить, но и вспоминать не рекомендуется. Да я его уж и не помню, лишь где–то в одном из закоулочков мозга, ведающих той сладкой амброзией, что называют памятью, таятся несколько запавших (или выпавших) букв, среди которых есть и мягко шепчущая «с», и горделиво–упругая «н», но «тс-с», говорю я сам себе, оставим закоулочек в покое, нечего соваться туда, куда не просят, и пусть Сюзанна до конца дней своих так и остается Сюзанной, чем–то непривычно–зкзотическим для лишенного подобной роскоши отечественного слуха. Фамилия у нее, естественно, моя, а вот отчество самое простое: Сергеевна. Так что она Сюзанна Сергеевна, дальше идет прочерк, и можно переходить к следующему абзацу, начать который я позволю себе…

А собственно, с чего? С описания Сюзанниной внешности? С психологических характеристик? С того, как мы познакомились? Или вообще с того, что уже вот почти десять лет, как мы женаты? Что есть главное, а что второстепенное, что можно опустить, а что — оставить? Ну, опустить, скорее всего, ничего нельзя, так что начну я с того, что прежде всего приходит в голову, вползает в нее скользким угрем, длинным, гибким змеиным телом, оплетает мозг виноградной лозой, начну–ка я с того, дорогая, как ты вошла в мою жизнь, а потом уже все остальное, хотя почему потом, скорее всего, рассказ пойдет одновременно, надо лишь набраться терпения, перевести дыхание, прислушаться (и внимательно) к тому, что происходит в сердце, хотя наличие этого органа в моей груди сама Сюзанна ставит под сомнение, но я‑то знаю, что он есть, недаром постоянно таскаю в кармане валидол, а в кухонном шкафчике стоит пузырек с валокордином, и бывает, что, проснувшись под утро, когда еще не рассеялись сумерки, часов, скажем, в шесть (особенно это касается осени, то есть осенних утренних сумерек, чернильно–синих, промораживающих ранние октябрьские лужи тонюсенькой корочкой льда), я чувствую упомянутый орган, да так, что вылажу из кровати, ненароком коснувшись безмятежно–раскинувшегося наискосок неправдоподобной геометрической загогулиной (распаренной, горячей, умиротворенно посапывающей загогулиной) все еще манящего меня тела, и иду на кухню, лезу в шкафчик, достаю пузырек, капаю в стакан положенные двадцать пять капель, разбавляю водой и опрокидываю в рот, ожидая того момента, когда боль отпустит и можно будет снова рухнуть под бок к Сюзанне. Так вот, если повнимательнее прислушаться к тому, что происходит сейчас в сердце, понимаешь, что рассказ уже в самом разгаре, остается лишь наполнить его дыхание и интонацию определенным содержанием, описав для этого хотя бы то, как произошло наше с Сюзанной знакомство.

Если сейчас мне почти сорок, то тогда — соответственно — было почти тридцать. К тому времени я уже успел жениться и развестись, но эта линия судьбы не интересует меня в истории событий последнего года, просто констатируем факты: да, был женат, да, успел развестись — и не все ли равно, чем я занимался тогда? Гораздо больше меня интересует Сюзанна, точнее — самый первый момент нашего знакомства, но не будем ссылаться на кружево Мнемозины, на таинственные нити паутины, что ткут волшебницы Парки, хотя тема парков (пока это всего лишь игра слов) обязательно возникнет на последующих страницах, парки/сады, сады/парки, волшебная паутина судьбы, что ткут в парках Парки, вот только не в парке познакомились мы с Сюзанной, хотя, надо сказать, искус изменения некогда бывшей реальности преследовал меня довольно долго, и, Боже, как мне хотелось, чтобы это было именно так!

Но случилось это (повторим) не в парке, а на даче одного моего приятеля, который только что закончил строительство бани и позвал меня на положенный в таких случаях пикник. Сюзанна сидела на оставшемся от строительства обрубке бревна, была она в джинсах и свитере, длинные каштановые волосы падали на плечи, лицо ее показалось мне не очень красивым (чуть запоздало произнесем «тогда»), просто хорошее русское лицо с небольшим вздернутым носиком и с таким же небольшим ртом (вот только губы пухлые, будто сильно нацелованные с вечера, но со временем я понял, что они такие от природы), глаза не слишком выразительные — но опять же, если судить по первому впечатлению. На самом же деле они были переменчивыми, то серо–зелеными, то льдисто–голубыми, но тогда я не заметил этого, а лишь подивился, что имя находится в столь разительном несоответствии с внешностью. Боже, как я ошибался!

У Сюзанны был тогда роман (меня всегда отчаянно забавляла эта игра понятий роман/роман, то есть роман, как нечто выдуманное, никогда до этого не существовавшее ни на земле, ни под небом (впрочем, есть теория, что все ненаписанные книги витают в так называемой ноосфере, но это отдает шаманством), и роман как любовная интрига, взаимоотношения двоих, может, именно поэтому любой роман невозможен без романа, семантика обязывает к единению в одно сущее, точно так же, как (в идеале) любовный роман — и не только в романе — обязательно должен закончиться слиянием в одно существо двух обнаженных тел), она была увлечена им, и явление перед глазами постороннего объекта мужского пола совсем не взволновало ее. Я же приехал к приятелю на баню и шашлыки, а отнюдь не для объятий на (предположим) солнечном и колком сеновале, так что мы забавно провели вчетвером (приятель был с женой) время до вечера, ночной электричкой я отбыл обратно, оставив троицу на крутом речном берегу, совсем уже неразличимом из–за полуночной августовской черноты, прерываемой разве что редкими штрихами падающих откуда–то из района Млечного Пути звезд, что были — проявлю остатки школьных познаний — так называемыми Леонидами, то есть звездным потоком, появляющимся каждый год в августе со стороны созвездия Льва. И так бы все это и закончилось — лишь еще одним воспоминанием, окутанным таинственным флером ночного августовского неба, если бы через месяц роман Сюзанны не закончился трагическим фиаско (никакой, впрочем, крови, лишь слезы), и мы опять встретились с ней все у того же приятеля, на дне рождения его жены, в его городской квартире, окна которой выходили (это не игра случая и не нить судьбы, а то, что было на самом деле) на боковую ограду старого городского парка, некогда бывшего монастырским садом, и липовые кроны, уже тронутые налетом осени, тихо шелестели за открытым окном, у которого мы и стояли с Сюзанной, вспоминая милый августовский пикник.