— И это только сейчас… вот сейчас… непонятно откуда.

Все стихло; поезд исчез. Он же, Макс, еще долго и очень долго стоял, наверное, так, в конце набережной; и закурил, может быть, сигарету; и вновь подумал, наверное, что выводы, выводы были неправильны, что есть только то, что есть… вот сейчас, и что поэтому совершенно неважно, что будет, и будет ли что-нибудь, через день, через два… и чем дальше шло время, опять-таки, тем сильнее увлекали его — увлекали? — нет, занимали его, скажем так, эти мысли, отчасти, но лишь отчасти, может быть, новые и как будто приближавшиеся, втайне, к чему-то… он еще и сам не знал, конечно, к чему. Вновь и вновь возвращался он к ним, у реки, не только у реки, разумеется; закрывал глаза, исчезал в пустоте.

И ему хотелось вдруг поговорить обо всем этом — с кем-нибудь; но — встречаясь, к примеру, с Алексеем Ивановичем, сидя, к примеру, в его, Алексея Ивановича, во двор и настежь распахнутой комнате, — он, Макс, как будто боясь, в самом себе, что-то — спугнуть, что-то — нарушить, ни о чем подобном, все-таки, не заговаривал; к тому, давнему разговору не возвращался; и значит, по-прежнему говорил с Алексеем Ивановичем, о его, Алексея Ивановича, естественно-научных занятиях, экспериментах и опытах, о каких-нибудь, мир названий разбился, ему, Максу, отчасти уже знакомых, отчасти незнакомых, может быть, книгах.

А между тем, он видел, конечно, и не мог, конечно, не видеть этих удивленно-спокойных глаз, этой внезапной улыбки… он тоже, конечно, угадывал за всем этим что-то, так думал он, в свою очередь, непрерывное, почти непрерывное, движение некоей мысли, последовательность усилий, ежедневно возобновляемых. И он лишь удивлялся, может быть, про себя, что все это видит он… или, если угодно, что все это показано ему, Максу… теперь, когда все это ему уже безразлично, почти безразлично.

— Нет, думал он, нет, не о том идет речь… и не о том, чтобы что-то продлить, удержать, воссоздать… все это не имеет значения… Есть только вон те деревья за окнами… первые листья… вон то облако, гаснущее над крышей…

Алексей же Иванович смотрел на него по-прежнему своими удивленно-спокойными, отрешенно-внимательными глазами, как будто… или так вдруг казалось ему, т. е. Максу… как будто, в свою очередь, угадывая его мысли и даже втайне… да, втайне соглашаясь с ними, быть может.

— Что, собственно, вы собираетесь делать летом?

— Я не знаю. Я поехал бы куда-нибудь… к морю.

И рассказав Алексею Ивановичу о своих путешествиях, вместе с Фридрихом, два года назад, и о том, как они жили, вдвоем, как он, Макс, один жил — здесь, почти здесь:

— Вот туда-то, — сказал он, — я бы, наверное, и поехал. Хотя…

— Что же?

— Это слишком… курортное место.

— Тогда поезжайте дальше, — сказал Алексей Иванович. — Просто дальше, вдоль берега.

И — рассказав, в свою очередь, Максу об этой… об этой, конечно же, за дюной притаившейся деревушке, где я живу теперь, и уже так долго, один:

— Я бывал там когда-то, — сказал Алексей Иванович. — Лет пять… или шесть лет назад. Если хотите, я дам вам адрес… название дома… Там все дома имеют названия…

— Неужели? — сказал Макс.

— Я могу и написать его хозяевам… если хотите.

— Хочу, — сказал Макс.

— А кстати, я буду в Риге… в конце июня… на, — с внезапной своею улыбкою, — на… конференции.

— Естественно-научной?

— Вот именно. И мы можем там… где-нибудь… увидеться с вами.

Они договорились о встрече: нет, нет, сказал Алексей Иванович, до Макса ему не доехать; это слишком далеко; они могли бы встретиться где-нибудь… на полдороге, к примеру… в ему, Максу, уже знакомых, курортных местах.

— Тридцатого июня… к примеру.

В конце мая Макс позвонил мне: сам позвонил мне: впервые после спектакля.

— Я уезжаю, — сказал он.

— Куда же?

— А вот куда, — сказал он.

— Я уже слышал об этой деревне, — сказал я. — Я почти доехал до нее… год назад.

— Да, я помню. Ты рассказывал мне.

— Как давно это было, — сказал я.

— Что именно?

— Тот день, когда мы попали под дождь, под мост, — сказал я.

— Очень, очень давно.

— А знаешь, — сказал я. — Я бы тоже поехал куда-нибудь… к морю. Может быть… может быть, я приеду к тебе туда.

— Ну… я не знаю, — сказал он. — А впрочем… я осмотрюсь там и напишу тебе. Или позвоню… если оттуда можно звонить.

— Отличная мысль, — сказал я.

Он приехал в начале июня.

(Бессонная ночь; станции; полустанки; огни; шлагбаум; станции; бессонная ночь…)

И так же, как два года назад (да, Фридрих… что он, где он теперь?..) — так же, следовательно, как два года назад, сойдя с поезда, пересел он в так называемую электричку (было совсем раннее утро; пустой вагон; туман в окне; деревья в тумане…) — проехал, едва заметив ее, ни о чем не думая, в растерянности и полудремоте, ту самую станцию, где они сошли некогда с Фридрихом, — заснул: на мгновение, — и лишь доехав, вдруг, до последней, конечной станции (где он никогда не бывал и где он должен был сесть в автобус…), вдруг как будто проснулся.

— Скажите, а где здесь —?..

— Стоянка автобусов? Да вот же она перед вами…

Я знаю все это, теперь, наизусть: и эту стоянку, и три сосны перед нею (две рядом; одна — конечно — поодаль…), и скамейки, и клумбу, — и расписание этих автобусов я тоже знаю теперь наизусть (семь сорок пять; девять тридцать…); он же, Макс, читал его с тайным волнением, не понимая, должно быть, куда ему ехать, что делать, — и втайне удивленный, наверное, таинственным, в самом деле, — таинственным и странным звучанием каких-то, ничего ему не говоривших названий — каких-то городов, каких-то, быть может, поселков (Колка, Мерсрагс… что это значит?..).

И в конце концов он постучал, разумеется, в окошечко кассы, и невидимая — конечно — кассирша протянула ему билет и дала необходимые разъяснения.

Он выпил кофе на станции; он дождался автобуса.

Автобус же, поплутав минут десять по улицам, замерев у шлагбаума, задержавшись на перекрестке, выехал, вдруг, на шоссе — и все, вдруг, изменилось. Это было совсем непохоже на те места, те поселки, в одном из которых он жил, некогда, с Фридрихом и сквозь которые он только что, едва их заметив, проехал; — но это был лес, и поле, и простор, и пространство, и песок у обочин, и шоссе, убегавшее вдаль…

Шоссе это я тоже знаю теперь наизусть; и здесь тоже есть, разумеется, деревни, поселки; они не переходят друг в друга; лес окружает их.

И всякий раз неожиданно возникали они перед Максом; но возникнув, и промелькнув (автобус шел быстро; встречных машин не было…), и может быть, поманив его, Макса, своими редко стоящими домиками, или каким-нибудь деревом у самой дороги (с еще почти весенними, почти прозрачными листьями…), кустом сирени (только-только зацветшей…), или круто изогнутым мостиком через бегущий к морю ручей, — поманив, промелькнув, исчезали, терялись.

Он ни о чем не думал; он смотрел, молча, в окно.

Еще было утро, как сказано, но туман уже поднялся, и уже набиравшее силу солнце вставало за соснами: там, где, как казалось ему, было море. — Море? — Конечно. — Он помнил, однако, закаты на море, два года назад, и как прямо за воду, в воду, падал пылающий шар.

— Странно, странно и удивительно…

А между тем, эта странность легко объясняется изменением линии берега и незаметными поворотами лишь по видимости прямого шоссе.

Автобус, от деревни до станции — и, соответственно: от станции до деревни — идет, как уже говорилось, минут сорок пять, пятьдесят, иногда час. Все это не такие уж огромные расстояния. Но, чем дальше он ехал, тем дальше (или так казалось ему…) уезжал он: и от станции, и от самой железной дороги, — от поездов, электричек, — и еще, и еще от чего-то…

Он подошел к водителю; он сказал названье деревни.

— Да, да, конечно; не беспокойтесь…

И вот опять, значит, лес, и поле, и песок у обочин, и сосны, и солнце, и облака, и мгновенные, всякий раз неожиданные изменения, смещения перспективы: все это (как бывает после бессонной, в поезде, ночи…) просто и скромно, ни на чем, на самом себе, не настаивая, входило в него, Макса, вплывало в его бездумность (втайне задумчивую…), в молчанье, в отсутствие… и проплыв, пролетев, промелькнув, так же просто и так же скромно, ничего не требуя, ни к чему (вот это слово…) — ни к чему, может быть, не призывая, проходило, забывалось, терялось.