Он же, Макс, возвратившись домой, — заснув и снова проснувшись, — и преодолев, вслед за тем, полугодовое пространство, через которое (подбрасывая поленья в огонь…) я перескакиваю с помощью двух каких-нибудь слов (полугодовое, пространство…) и которое там, тогда, для него, было плотной, не пропускающей или почти не пропускающей света чередою точно и тщательно пригнанных друг к другу дней, вечеров и утр, — преодолев, значит, все-таки, это огромное (как ему, должно быть, казалось…) пространство подъемов и спадов, засыпаний и пробуждений, разочарований и надежд, — Макс, почти неожиданно для себя самого, изменив направление, переставив флажки на карте, оказался — тоже и впервые оказался вдруг здесь, в этой маленькой, еще и еще раз, никому или почти никому не ведомой деревушке на берегу Балтийского моря: и плотная череда дней сделалась вдруг прозрачной.

Я еще сам не знаю, куда я пойду; я так долго готовился к этому, теперь и здесь, поворачивая обратно, наконец, наконец-то, начавшемуся движению; я думал о нем постоянно; но я еще сам не знаю, куда, по каким дорогам пойду я. Я вижу, конечно, ближайшее (доступное, позднее…): ту зиму, с которой я начал — я поворачиваю обратно — или, скажем, его, Максов, только что мной упомянутый, — или, скажем, мой собственный, вслед за ним, через месяц, первый и как бы предварительный приезд в эту маленькую, за дюной притаившуюся деревушку, ни ему, ни мне дотоле неведомую… лишь с трудом различаю я — за всем этим, где-то вдали — еще совсем, конечно же, смутные, дрожащие и колеблющиеся очертанья каких-то, совсем иных, совсем и даже неправдоподобно далеких времен — некий август: дождливый и темный — некую осень: удивительно-ветреную — некую, опять-таки, зиму: ту зиму, с которой я начал и которая (потому-то я и начал с нее…), смыкая раннее с поздним, относится и к поздним и к ранним — или так мне кажется — временам. Я еще сам не знаю, куда я пойду; я уже отметил их — как на карте — на этих страницах: и некий август, и некую осень, и некую зиму (три точки в пространстве…); я хотел бы отметить их сразу все, эти разные (так думаю я теперь…) самой природой своей, своей окраской, звучанием, значением и смыслом друг от друга отделенные времена; отметить, предположим, на карте еще некую, и еще, и еще некую зиму, холодную, теплую, никакую; отметить и некую, скажем, весну; и некое лето; и еще некую осень; они приближаются, они наплывают друг на друга — как льдины, наплывающие на берег; собрать их, расставить их по местам: вот задача, может быть, невыполнимая.

Все тихо вокруг; утро; утренний холод.

Я еще сам не знаю, куда я пойду; я был на море (где уже нет никаких, разумеется, льдин…); я зашел, на обратном пути, в ту (как он называл ее…) — совсем рядом с моим домом — мансарду, которую снимал здесь некогда Макс, — род надстройки над некими службами (как он называл их…): дровяной сарай, погреб — с крутой наружной лестницей и крытым, неловко повисшим над землею балкончиком перед дверью. Она пустует теперь; я попросил открыть ее для меня; там ничего не изменилось с тех пор. Там те же, обитые досками, стены; и тот же запах: хвои, смолы; и та же, под скатом крыши, кровать; и то же окно; и то же кресло возле окна.

Доступное; позднее.

— Я поворачиваю обратно, — сказал Макс; и на другое утро объяснившись со мною, возвратившись домой, заснув и снова проснувшись, и преодолев, вслед за тем, шесть — нет, пять — очень долгих, как, наверное, казалось ему, из пробуждений и засыпаний, подъемов и спадов, надежд и отчаяния сотканных месяцев, вдруг, переставив флажки на карте, оказался, к своему собственному удивлению, — здесь: и плотная череда дней сделалась вдруг — прозрачной.

Он приехал в начале июня; сошел с автобуса на обозначенной лишь столбиком и скамейкой остановке у въезда в деревню, и проводив его до поворота глазами, остался — один, в мгновенной, после шума, движенья, мельканья со всех сторон обступившей его тишине. Было раннее, еще совсем раннее утро. Пахло морем, песком, пространством. Он сел на скамейку и закурил; спешить ему было некуда. Он вытянул ноги; он посмотрел на небо: по небу, уже освещенные солнцем (встававшим у него за спиною…) бежали легкие, белые, быстрые — лишь очень и очень редко, раз или два в году, в какой-нибудь, скажем, весенний, холодный и ветреный день, бывают такие там, в том городе, из которого он уехал — морские, быстрые, легкие, снизу, встававшим солнцем освещенные облака.

Спешить ему было некуда. Он сидел на скамейке, курил, смотрел на небо, на белый песок у обочин, и думал, как это часто бывает после бессонной — почти бессонной — под стук колес — ночи, ни о чем в отдельности, обо всем, значит, одновременно. Вот, думал он, может быть, вот, поезд, бессонная ночь, и какие-то станции, какие-то полустанки, и электричка, и шоссе, и автобус, и море, мелькнувшее между сосен. А ведь оно где-то здесь, совсем рядом, за дюной: сколько лет я не видел его?.. И надо сейчас идти, и искать, и спросить у кого-нибудь дорогу. У меня записан адрес… да, вот он: название дома. И как мы шли, молча, проваливаясь в снег, в темноте… и уже полгода: полгода назад. И что же… нет… все равно.

Промчалась, обдав его ветром, машина; исчезла: за поворотом; и он вдруг очнулся, встал, и посмотрел еще раз вокруг — и снова сел на скамейку. Уходить ему не хотелось; ему хотелось сидеть и сидеть так, смотреть, обо всем — или уже ни о чем, быть может, не думая, на белый, уже отсвечивавший на солнце песок у обочин, на небо, с легкими, быстрыми, летевшими прочь облаками…

— Жизнь, подумал он вдруг (с той внезапностью, которая бывает свойственна нашим самым удачным мыслям…) — жизнь находит, но жизнь и теряет вдруг свою — тему. Она становится жизнью — о чем-то, и потом опять превращается в жизнь — просто так, ни о чем.

— Просто так, ни о чем.

И на сей раз в другую сторону промчалась машина, обдав его ветром; и покинув, наконец, эту обозначенную лишь столбиком и скамейкой остановку у въезда в деревню (мы очень часто сидели здесь, позже, по вечерам…) — Макс, после недолгих поисков, нашел и, договорившись с хозяйкой, снял — сначала на месяц, а затем и на все лето — свою, с тех пор ничуть не изменившуюся мансарду, с ее крутой наружной лестницей, запахом хвои — и широким, почти во всю стену, выходившим в поле окном, — в котором, осматриваясь, тут же и разумеется, увидел он — уже по дороге замеченное им, быть может, — или, может быть, как раз не замеченное им по дороге и тем более поразившее его своим внезапным появленьем в окне — в солнечной тающей дымке — на краю поля — дерево: с огромной, круглой, как будто парящей — в дымке, в воздухе — кроной и странно зыбкими, размытыми очертаниями ствола.

Это дерево (собственно: липа…) — вот оно; его видно и с дороги; почти всякий раз, проходя мимо, останавливаюсь я перед ним; иду дальше; вновь оборачиваюсь.

Конечно, теперь, без листьев, оно выглядит совсем по-другому; зато теперь, и только теперь, я вижу, как разбегаются в разные стороны и в то же время переплетаются, образуя единое целое, его черные, тогда, в начале июня, невидимые за листьями ветви; ствол его тоже виден теперь; увитый плющом, тогда, он казался простым началом кроны, не столько поддерживавшим, сколько соединявшим ее: с землею, травою.

— И почему же я думал… неважно… неважно.

— Жизнь находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему.

И наверное, никого, ни одного человека в то утро не было на море; солнце, мерцающей полосою, бежало к берегу по воде.

Время течет медленно; один день похож на другой — и он их тоже, наверное, не считал. Он бродил по дюнам, по берегу, слушал шум волн, шум ветра, хруст песка под ногами; он сходил в дальний лес (за шоссе…); он побывал в соседней деревушке (километрах в пяти от нашей; там была — и есть — почта; он позвонил мне…); и каждый вечер, и каждое утро, проснувшись или перед тем, как заснуть, смотрел, должно быть, в окно — возле которого, впервые приехав к нему сюда (через месяц, в начале июля…) — и еще сам не зная, конечно, не подозревая и не догадываясь, чем станет для меня эта маленькая, за дюной притаившаяся деревушка, — возле которого я и обнаружил его, я помню: в кресле, с брошенной на пол книгой.