И вот — вожделенный ВГИК. Я приехал, поговорил с теми людьми, которые предположительно должны были стать моими учителями, моими наставниками. Показал им свои сценарии. Они согласились меня взять, только вот сценарии, по их мнению, никуда не годились, потому что в главных героях там ходили «мерзавцы». Я бы должен был мерзавцев разоблачить либо как–то аргументировать их позицию, чтобы они не были такими уж мерзавцами. А я этого не сделал… более того, мне мои герои нравились, я считал, что они живут интересно и ярко, и не собирался за них оправдываться.

Но это ладно, стерпится — слюбится. Меня поразило другое: какую–то вшивую бумажку мой собеседник бегал подписывать целый день. На нем был плохой пиджак, и у него плохо пахло изо рта. И он слишком много говорил все время. Я видел по нему, что этот человек небогат, что он ловчит, что он спит со студентками, что он скучен, наконец. Он ничего не мог мне дать, кроме корочек, на которых что–то там написано. Он был советским человеком.

Я сходил в столовую. Там было много некрасивых девочек и смазливых мальчиков. Они болтали о какой–то ерунде. Сходил в общагу, почитал пару сценариев студентов–пятикурсников, посмотрел один дипломный проект. Микрофильм без начала, конца и середины, снятый, по мнению автора, прихотливо, по моему мнению — бестолково. Еще несколько сценарных заявок я нашел в журнале «Киноателье», они тоже принадлежали выпускникам ВГИКа. Все заявки были одинаковы — за основу бралось классическое произведение, модернизировалось, а в конце оказывалось, что герою все приснилось. В предисловии было написано, что это лучшие заявки.

Я понял, что не хочу быть выпускником ВГИКа.

Понимаете, я с детства бредил кино…

Боюсь фотографий. Лживые куски картона. Нашинкованная жизнь. Вот фото моего отца, с блестящими глазами, полуоткрытым ртом, — а он мертвый. Кажется, говорит что–то мне.

«Доченька».

Но он никогда мне ничего не говорил. Последнее, что сказал моей матери: «Сука!»

Я не понимаю, как можно любить такого человека.

* * *

Алексей ехал в автобусе поздним вечером или ночью — скорее, вечером, в Екатеринбурге зимой автобусы рано перестают ходить, — и он был пьян. Приятно, от души пьян, пропитан медом. Дышал на стекло, щурился на кондукторшу, вставал, болтался по пустому салону, подходил к кондукторше, дышал на нее, щурился на стекла, — что–то ей рассказывал, размахивая руками. Кондукторша, сухая злая тетка в толстых шерстяных чулках, отворачивалась и кивала. Кроме них, в салоне сидел еще парнишка в натянутой на уши черной шапочке, в невзрачной куртке, краснолицый, прыщавый. На него Алексей внимания не обращал.

Потом автобус встал как вкопанный.

Первое, что он сделал, — вытащил из внутреннего кармана бутылку и приложился. Затем спросил:

— Мы где вообще? Мне на Сиреневую надо.

Парнишка в куртке гоготнул, сплюнул на пол и выскочил наружу.

* * *

Это был новый спальный микрорайон: несколько сот тысяч жителей на пятачке в несколько квадратных километров. 9, 12 и 16-этажки торчали вкривь и вкось — ландшафт был неровен. Асфальты путались, раздваивались и завихрялись: Алексей шел над обрывом, вдоль домов, а внизу было шоссе, и по нему катился пустой автобус. За шоссе новый провал — гаражи; затем трамвайные пути, а дальше опять громады многоэтажек, снег и темнота между ними. Ему стало весело. Он закурил и зашагал наудачу.

— Слышь, братэлло, тормозни–ка!

Он обернулся. Давешний попутчик подходил, улыбаясь:

— Чё, заблудился?

— Да, блин, где эта Сиреневая, не пойму. Не знаешь? — на вопросе его голос почему–то вздрогнул. Попутчик молчал и смотрел на него. Улыбался. Потом спросил почти шепотом:

— Чё, у тебя деньги–то есть?

— Да есть… — что–то сжалось в паху, затикало.

— Ну, давай, давай…

После минутного замешательства Алексей совсем другим, потерянным голосом сказал:

— Слушай, у меня сегодня дочка родилась.

— До–очка! — удивился парнишка. И опять улыбнулся, уже совсем неприятно. — А не пиздишь?

Алексей озирался. Никого не было. Тогда он нелепо размахнулся и ударил парня по лицу. Тот легко отбил удар. И опять улыбнулся. Все зубы во рту были гнилые. В полутьме казалось, что их вообще не было.

— Бля-а, — ласково пропел он. — Ну, сука, пидор…

На Лешу посыпались удары. Руками. Ногами. Он только успел пробормотать ошеломленно–дружелюбно: «Ну, ты чё разбушевался–то…» — и уже лежал на асфальте. После удара ботинком в висок он вырубился. Парнишка присел рядом с ним на корточки, быстро обшарил карманы, поднял откатившуюся шапку Алексея, харкнул в нее и бросил вниз, на шоссе. Затем пропал.

* * *

Мучительно поднялся на колени, затем, опираясь на руки, сел. Огляделся, похлопал руками вокруг себя. Опустил руку в карман. Долго держал ее там. Вынул, стал рассматривать ладонь. Порыв ветра забросал его снегом. Он поежился. Запустил руку во внутренний карман. Все так же, не веря себе, вытащил бутылку. Она была цела, и в ней еще что–то было. Он выпил. Скривился, закашлялся. Выпил еще. Рядом зажглись огни тихо подъехавшего «уазика». Оттуда вышли двое. Тому, что подошел ближе, он улыбнулся. И спросил:

— Закурить не будет?

— Когда вы только накуритесь! — гоготнул тот, что остался у машины. Тот, что ближе и моложе, спросил вежливо:

— Много сегодня выпили, молодой человек?

Он вдруг рассмеялся. Молодой пожал плечами и распахнул задние дверцы. Леша опомнился:

— Да мужики, меня ограбили только что!

— Садимся, садимся, — его уже крепко держали под локоть.

— Да у меня дочка, — и он рванулся к обрыву, молодой повис на нем, сразу зверея, оба покатились вниз, — родилась!

* * *

Наверху зафыркал «уазик». Лучи фар перепрыгнули шоссе, подпрыгнули снова, пропали — «уазик» рванул в объезд, к развязке.

Милиционер лежал под ним. Неподвижно. Лицо его чернело в темноте. Алексей мазнул по лицу пальцем. На пальце оказалась кровь.

«Уазик» вывернул из–за поворота и понесся к ним.

Алексей неумело вцепился в кобуру на поясе сержанта, начал, обрывая ногти, расстегивать ее. Ничего не получалось.

«Уазик» взревел.

Он вырвал пистолет из кобуры, вытянул руку в сторону шоссе и выстрелил. Пистолет вырвался из руки и оглушительно грохнулся о мерзлый асфальт. Он схватил его двумя руками и выстрелил опять, и опять выронил. И снова подобрал.

Третий выстрел. В ревущем «уазике» посыпалось стекло, он визгнул, крутнулся на шоссе и завалился, грохоча, в кювет.

Леша сидел, обхватив голову руками. В правой руке был пистолет.

* * *

Тяжелое дыхание беглеца. Высокие холодные фонари. Дворы многоэтажек. Детские городки — страшные, высокие, пустые. Запорошенные снегом иномарки. Скользкая дорога. Он видит таксофон, бросается к нему. Задрав полу пуховика, вытаскивает из кармашка джинсов телефонный жетон. Набирает номер. Пистолет мешает ему. Он замечает это и небрежно сует пистолет в карман. Пока идут гудки, он приплясывает.

— Да, — вкусный тенор в трубке.

— Дима! Але, Дима! Это Алексей!

— А, Алексей, Алешенька, сынок! Ты откуда?

— Хрен знает. Ты меня ждешь еще?

— Ждал… — тянет собеседник. — Как Жанна?

— Родила, как…

— Поздравляю, старик, поздравляю! От тебя? — покровительственный смешок в трубке.

Страдальчески улыбаясь, Леша шутит в ответ:

— Да надеюсь!

— Как назва…

— Слушай, Дима, ты мне скажи, как к тебе попасть!

— Что?

— Как до тебя добраться?

— Ты пьяный, что ли?

— При чем тут пьяный! Я на улице! Дима! Я вляпался! Слушай, как до тебя дойти, а? Я замерзаю уже!

— Слушай, Леш, у меня тут планы немного переменились…

— Да блин, кого волнуют твои планы! У меня пистолет! Ты выйди, встреть меня где–нибудь, только…

— Слушай, перезвони попозже, а?

— Да у меня жетонов…

— Старик, мне тут в дверь звонят, перезвони попозже!