— Какую барсетку? Ты чё, съехал?

— Барсетку с брюликами, которую у Кости стырил! Что? Непонятно?! Шкат, понял?

Данила переминается с ноги на ногу. Он испуган, устал и не готов еще к одной схватке. Он глядит поверх плеча Коляна, и лицо его светлеет. Светлый ужас написан на лице его.

— А что ж вы у него просите, Николай Васильич? — слышится вдруг ласково–насмешливый женский голос. — Это ведь моя шкатулка!

Данила пятится и с грохотом садится задом на груду камней. Колян медленно поворачивается, поводя перед собою заточкой, и видит… Настю.

— А, Ма–асква! — тянет Колян, старательно скрывая недоумение, храбрясь. У москвички почему–то темные волосы и странное платье — длинное, до пят. И блестящее, будто каменное. Она стоит перед ним прямо, сложив руки на груди и едва заметно покачивая головой. У ног ее вьются две ящерки.

Данила пытается броситься на Коляна сзади, но Хозяйка протягивает руку — и он будто влипает в стену. Колян этого не видит, идет, ощерясь:

— Ох, и настанет же сегодня ночь любви для нас двоих! Тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю — ох, и утомлю же! До смерти! С чего начнем, дорогая гостья?

— Да ведь это не я здесь гостья, — певуче говорит Хозяйка, — а вы, Николай Васильич, у меня в гостях. Пойдемте же ко мне в хоромы…

Поворачивается спиной и уходит. Колян вразвалочку следует за ней. Едва они скрываются, Данила вскакивает на ноги, бросается им вслед с криком:

— Таня!

И тут его окатывает щебнем. Он шарахается — и вот уж каменный дождь грохочет в шахте перед его лицом. Дорога отрезана.

* * *

Данила вздрагивает, передергивает плечами, пьет. Его вдруг хлопает по плечу рядышком сидящий Жабрей:

— Эй, ты! Сделай одолжение, снеси–ка вот моей старухе…

Данила нехотя смотрит в его сторону. У Жабрея в руках футлярчик, раскрытый, в футлярчике — бриллиантовые сережки. Под футлярчиком — смятые деньги.

— Получишь за услугу, — поясняет Жабрей. Данила молча отворачивается.

— Мало?! — Жабрей подымается. — Больше дам!

Вытаскивает из–за пазухи и швыряет на пол пачку сторублевых.

— Ты, старик, очумел, — невыразительно говорит Данила. — У тебя из рук денег не взял, а с полу подниму?

— Гордец! Это хорошо! — Жабрей багровеет. — Но уж это ты у меня подымешь!

Еще одна пачка летит на пол — вдвое толще прежней. И бумажки в ней — зеленые.

— Ты посмотри, посмотри!

Данила молча поднимается из–за столика, берет пиджак и уходит.

— Стой! — не своим голосом верещит Жабрей. — Куда?!

— Приберите ваши капиталы, — утихомиривает его подскочивший Сережа Антихрист и сует за пазуху ему денежные пачки. — А сережки, извольте, я отнесу. Ни–ни! — отказывается от денег.

— Гордыбака! — разоряется Жабрей. — Фу–ты, ну–ты, Данила–мастер, столичный житель!

Утихомиривается помаленьку, отдает футляр Антихристу:

— Давай, Сережка, тащи сережки… Жив буду — не забуду…

* * *

Много темных и смутных фигур уже бродит по поселку, звенят битые стекла, вспыхивают драки у заборов. Что–то к ним примешивается, странное что–то — а, не все дерущиеся — пьяны. И те, кто трезв, по одному не ходят — нападают на какого–нибудь мужика по двое–трое, валят на землю, бьют жестоко, отшибая память или калеча. Похожи на людей Сережи Антихриста, только очень уж много их. Грудятся и возле рудничной конторы, вон камень полетел в стену из стеклянных кирпичей, второй… Завыла сирена, откуда — то выскакивает немногочисленная милиция, и толпа смыкается над ней…

* * *

В дальнем конце зала открывается дверь, крадучись заходит Антихрист. Потный — жарко на улице. Подходит к Жабрею виляя, словно извиняясь за что–то:

— Никита Прокопьич, сделано…

Никита Прокопьич просыпается, голову тяжелую поднимает:

— Отнес?

— Так точно!

— И что старуха сказала?

— Да вроде бы ничего не сказала, хмыкнула да в угол подарок бросила…

— Врешь! Не могла она про мужнин подарок ничего не сказать! Вспомни, были какие–нибудь слова!

— Да три слова только.

— Ну?

— Охренел старый черт…

— Га–га–га! — радуется Жабрей. — Вот это ее слова! Ну ладно…

Он оглядывается кругом — в зале уже почти никого нет, мужичок какой–то дремлет в углу, из тех, что вместе с ним сюда врывались:

— Пойду–ко я домой. Поди, всех уже комаров напоил.

— Провожу… — срывается за ним Антихрист.

Когда они выходят, мужичок подзывает официантку:

— Иринушка, — та, удивленная, оборачивается, — а куда это у нас Олег Викторович запропастился?

* * *

На улице уже как–то утихло. Кое–где бабы причитают — сожалея или побитые. Видны удаляющиеся фигуры Жабрея и Антихриста.

— Не стыдно прозвище поганое носить? — сурово спрашивает Жабрей. — Ты хоть знаешь, кто такой Антихрист?

— Обезьяна Христа, — ухмыляясь, рапортует Сережа. — Даже похож, только унылый и неуверенный.

— Обезьяна ты и есть… — вздыхает Жабрей и останавливается. — Ступай уже.

— Да уж провожу…

— Не надо. Друг ты мне, а ко мне не ходи. Не люблю.

— Как скажете, Данила Прокопьич…

* * *

Мать Насти со скрипом закрывает за собой разбухшую из сеней на кухню дверь. Она в рабочей одежде — с фермы пришла. Ставит с грохотом сумку на пол.

— Жабреи–то, — говорит она, адресуясь непонятно к кому, — на лавочке возле дома сидят, Петровна говорит — часа два уже, все наговориться не могут. Что это с ними? Жабреиха в платье, в украшениях, старая выдра… Юр, ты меня слушаешь или как? Юра!

Заходит в комнату — на полу лицом вниз лежит дядя Юра и мычит, одежда грязная.

— Нажрался! — констатирует она удовлетворенно и пытается его перевернуть. И истошно, неприятно визжит:

— Ю-РА!

Он пьян, да. Ему поэтому еще не больно. У него отрезано ухо.

* * *

Темно–синий «Сааб» тормозит у дома Насти. Она выходит, не поднимая головы. «Сааб» срывается с места и уезжает.

У ворот Настю поджидает мать. Несмотря на то, что сейчас раннее утро, она пьяна. Робко приблизившейся дочери отвешивает тяжелую пощечину:

— Шлюха!

— Мама…

— Иди в дом, не позорь…

В доме люди в белом. Дядя Юра сидит за столом и хнычет, обхватив забинтованную голову.

— Дядя Юра, что случилось? — бросается к нему Настя.

— Не знаю, Настёна! Не знаю! — бьет по столу кулаком. — Не помню ничего!

— Спокойно, спокойно, дядечка, — трясет его за локоть врач. И уже к своим:

— Ну и ночка сегодня! Апокалипсис нау!

Заметив непонимающие глаза Насти, поясняет:

— Шестеро изувечены, трое без вести пропали… У вас вчера праздник был, что ли?

— У нее–то да, — встревает мать. — Вся испраздновалась! Пусти–ка, — отпихивает врача от стола, наливает себе самогонки.

— Кто пропал?

Секундная пауза. Притихает и мать.

— Парень какой–то, Николай, что ли… и Жабрей с женой.

— Никита Прокопьич?!

— Кажется…

— Настя, не ходи туда! — запоздало кричит вслед мать.

* * *

Дом Жабреев на отшибе, но сейчас там людно. Толпа зевак, нездешние милиционеры, их машины, новомодные бело–голубые «форды»… Настя вбегает в дом, распихивая зевак и милиционеров. И застывает на пороге.

В доме полный кавардак. Все вверх дном. Брюхом вниз валяется огромный телевизор, прочая техника разбита. Настя неверными шагами идет в кабинет, там какой–то в буром пиджаке склонился над письменным столом Никиты Прокопьича.

«Автопортрета», конечно, нет.

— Это еще кто? — не оборачиваясь, спрашивает бурый про Настю.

— Ученица его, — вякает кто — то из набившихся в комнату вслед за Настей. — И Полоза подруга…

— Ученица и подруга, — он смотрит на нее — девушка широкого профиля…

Вдруг орет:

— Чё набежали? Денисов! Гони всех на хер!..

Он усатый. Насте это сейчас бросается в глаза. Она смотрит и думает, как это некрасиво — усы. Отдельные, отчетливо различимые волосы, все шевелятся, на некоторых сидят капельки пота, и кожа над усами — пористая, бледно–зеленая… Ей кажется, что сейчас ее стошнит…