— Смотри, Данила, — говорит Таня, глядя на него поверх очков в тоненькой оправе, — и здесь то же самое место указано.

— Легенды и мифы… — хмыкает Данила.

— Как насчет Шлимана, умник?

— Сравнила…

— Костик! — кричит Таня. — Костик!

Костя появляется в дверях.

— Ты как думаешь, найдем мы сокровища Медной горы? — жеманно интересуется она.

— Конечно, — бурчит Костя.

— Ма–ла–дец! Не то что братец твой… — Таня потягивается в кресле, заложив руки за голову, — зануда…

Данила целует ее руки. Костя пятится во двор, не поднимая глаз.

* * *

— Родителей–то Костя хоронил, — рассказывает Полоз. — Даниле некогда было, он все учился. Ну, пришел тогда ко мне Константин за помощью, я помог…

— Бескорыстно, конечно, — вставляет Настя.

— Милая, ну куда ты суешься? — вспыхивает Полоз. — Ты знаешь, как эти люди живут? Ты понятия не имеешь! Сидишь там у себя в Москве и думаешь, что бедными все только притворяются. Прибедняются. А у нас тут в Березовском людишки золото добывают и по году без зарплаты сидят — это как? Денег нет — кошелек купить?.. В общем, взял я у него кое–что, да подсказал, где в следующий раз искать… Он и решил сдуру, что все теперь про гору знает. Но главного он не знал. И про гору, и вообще. Главное же — не где взять, а как унести.

* * *

— Хороша я, Костенька? — вертится Таня у зеркала. На ней старинное платье. Они в его избе. У распахнутого сундука. Костя молча кивает. Пропадает куда–то.

— Ты где? — пугается Таня, оглядываясь.

Костя вылезает из подвала с каким–то ларцом в руках.

— На–ка, померяй, — говорит он и протягивает ей ларец. Темно–зеленый. Большими пальцами открывает крышку, и нестерпимое сияние бьет оттуда.

— Костя… — шепчет пораженная Таня. — Это же…

— От матери осталось, — поясняет Костя, отворачиваясь. — Она не могла носить, говорила — уши рвет, шею тянет…

Усмехается. Странной, кривой усмешкой. Таня нерешительно протягивает руку и достает из шкатулки нитку бус…

* * *

— Никто не знает, что же тогда случилось в руднике. Может быть, Жабрей знает, да он не скажет.

Полоз закуривает. Следующую фразу произносит очень тихо:

— А про шкатулку… Настасья Егоровна… даже и Никита Прокопьич не знает… А Данила — знает…

* * *

— Таня! Костя! Татья–на!

Данила в горе. В заброшенном руднике. Темно, глухо, звуки гаснут тут же. Идти надо пригнувшись, почти ползком. Что–то шуршит под ногами, кто–то движется. Луч фонарика пляшет по камням, и странные отсветы от этих камней — будто Данила в брюхе огромной змеи, которая… тоже движется… навстречу ему…

Но вот впереди становится светлее, только не живым светом, не дневным — каким–то зеленым, вялым, рассеянным. Выше потолок, и уже видно шмыгающих под ногами ящерок.

Сначала Данила думает, что стены из шелка. Он даже рукой проводит по ним — хочет погладить. Но это не шелк, это камень. Малахит. Данила оказался внутри огромной малахитовой шкатулки. Затем он видит… человека. Смутно, расплывчато, как будто у него что–то с глазами. Он идет к нему, и тот идет навстречу. Протягивает руку — и ударяется костяшками о стену. Это тоже камень, только отшлифованный до зеркального блеска.

Сзади кто–то вздыхает. Краем глаза Данила успевает заметить, что это женщина.

Углы. Повороты. Снова вздох. И еще один. Снова мутное зеркало, только в нем уже не его отражение, а женщина в старинном платье, похожая на Татьяну. Она как будто что–то говорит, еле–еле можно разобрать: «Ты это ищешь?» — и показывает рукой вокруг себя. А вздохи все громче, они заглушают голос, они несутся со всех сторон, и уже понятно, что это за вздохи, и за очередным поворотом Данила видит Костю. И Таню. На шее у нее нитка бус. Больше на ней ничего нет.

* * *

— Ну, он, конечно, говорит, что не помнит, как оттуда выбрался, якобы надышался какой–то гадости под землей и чуть не сгинул. Очнулся уже снаружи. А Таню с Костей так и не нашли. Пытались по их следу идти — а там завал. Давай его разбирать — и вдруг такая вонь пошла, что кто послабее, в обморок попадали. Старики говорят — Хозяйка подшутила… Любит она такие шутки…

Данилу, конечно, потаскали по следователям, но трупов нет, а что Костя с Таней общий язык нашли — об этом многие болтали, да ведь языки к делу не пришьешь… Даня здесь остался. Сперва пил немеряно, теперь притормозил немножко — видно, костины денежки кончились. Сантехником работает… Унитазы чинит…

— Данила–мастер…

— Ага… Отлежится, небось… Не впервой…

* * *

Раннее утро. Настя ежится, сидя на поваленном дереве, потирает руки. Смутно возникает сзади фигура Жабрея. Подходит, пинает Настин рюкзак:

— Это зачем?

— Инструменты…

— Здесь оставь.

Лицо у Прокопьича мятое — видать, засиделся вчера. Потирает лоб, морщится, озирается:

— Спит … комариное царство…

Настя хлопает себя по лбу. Отнимает руку: в ладони лежит кровь. Густая, темная.

— Я про тех… — кивает Жабрей за спину.

Какое–то время идут молча. Затем Настя догоняет Жабрея, спрашивает из–за спины:

— Никита Прокопьич… А кто такой Полоз?

Сноровисто шагавший Жабрей встает как вкопанный, Настя налетает на него. Он оборачивается и шипит:

— Дура! Твою мать!

Оборачивается на все четыре стороны и гнусно матерится — с богохульством, в три этажа. Хватает Настю за отворот куртки, подтаскивает к себе:

— Хочешь, чтоб мы пропали? Нет? Тогда молчи, пока я не скажу…

* * *

Полоз голый лежит в постели. Квартира нам уже знакома. Минуту назад глаза его были закрыты. Сейчас он смотрит прямо перед собой — неподвижно, не мигая. Затем зрачки начинают шевелиться. У него странное зрение — он видит все вокруг себя. Линии сливаются, прямые углы становятся тупыми, окно в двух шагах кажется удаленным на десяток метров. Затем взгляд фокусируется на двери в кухню. Там кто–то есть.

— Кофе, — говорит Полоз.

— Что? — оттуда высовывается давешняя официантка в черном шелковом халате.

— Кофе мне сделай, пожалуйста. С кофемэйтом.

— С чем?

— Там такая баночка с белой наклейкой, в ней белый порошок. Насыпь его в чашку вместе с кофе и сахаром.

Девушка приносит кофе. Садится на постель и сообщает:

— Я не дура.

— Я знаю.

— Так и сказал бы, что хочешь сливок.

— Сказал бы я, чего хочу…

— Скажи.

Он наклоняет ее голову к себе и шепчет что–то на ухо. Она подмигивает. Высовывает удивительно длинный язык, исчезающий в чашке с кофе. Смотрит на него. Припадает к нему. Скользит по нему, и шелковый халат сползает с нее, словно змеиная кожа…

* * *

— Куда мы идем?

— В гости…

Жабрей смотрит в землю прямо перед собой. Иногда пригибается. Настя пытается проследить за его взглядом, но ничего не видит. Тогда он наклоняет ее голову к земле:

— Что?

— Ничего, Никита Прокопьич…

Он ждет.

— Муравьи.

— Мураши. Еще что видишь?

У муравьев поблескивают искорки на лапках.

— Что–то у меня с глазами в последнее время…

— Не с глазами, а с мозгами. И не в последнее время, а всегда было. Пошли…

* * *

Странный и жуткий звук — будто кто–то невесть зачем хлопает крышкой гроба. Откроет — и хлопнет. Откроет — и хлопнет. Эхо в заброшенной шахте разносится гулко и дробно.

Стены. Одна омерзительнее другой. В каких–то разводах, водорослях, буро–зеленые, сочащиеся гноем. Вдоль стен шмыгают крысы, попискивая, посверкивая красными глазками. Две вдруг схватываются насмерть, летят клочья шерсти. В свалке отлетает то, из–за чего они дерутся — еще кровоточащая человеческая рука.

Новый поворот — будто пещера. В пещере светло. Данила сидит там на груде старого тряпья и щелкает крышкой какого–то ящичка. Ящичек залеплен грязью и чем–то похуже — каждый раз, как Данила опускает крышку, от ящичка отскакивают ошметки. Вот отскочил очередной — и стало видно в брешь, что ящичек — темно–зеленого цвета.