Павел резко встал, опрокинув стул.
Он опоздал на тридцать семь дней. Но на сорок не опоздает.
У Лилии Теодоровны Рафалович день упал на минус с самого утра. Это ж мало того, что пришлось впустую прокатиться на СТО, где эти пропойцы так и не отрегулировали задний мост; и она была вынуждена в метро трястись через весь город в ателье, а там битый час объяснять, что нечего валить на «нестандартную фигуру», если у самих руки не из того места растут. Так еще и в молочном опять не было ряженки, а в булочной ее нагло обсчитали на тридцать копеек, а когда она тактично, но твердо на это указала, так ее же еще и обхамили! А дома что – если вы думаете, что лучше, так нет. В почтовом ящике очередное письмо от мамаши, якобы из Харькова, а на самом деле из Хайфы, и опять одни слезы: и жарко, и ноги болят, и Беллочкина родня ее не уважает, за приживалку держит, и картошка дороже апельсинов, и домой-то тянет, и березки в снегу снятся. А вонючий лагерный хозблок не снится? А коечка в грязном бараке, где тоже не духами пахнет, не снится? А не снится, сколько стоило ее оттуда вытащить и отфутболить на историческую родину?.. Только чуть отошла от письма, откупорила баночку пива из холодильни– ка – так нате вам, звонит вторая мамаша, Ленькина тетя Рива, и очень интересно рассказывает про свои болячки ровно сорок три минуты по швейцарским часам. Так и это еще не все. Только повесила трубку, приходит Леня, злой как черт, говорит приятную новость, что в торге лютует ОБХСС и многих уже таскали к следователю, и от расстройства ложится спать среди бела дня. Короче, когда снова зазвонил телефон, Лилия Теодоровна сняла трубку не в самом милом расположении духа.
Подозрительно взволнованный голос сказал:
– Леонида Рафаловича, пожалуйста.
– Он отдыхает, – резко ответила Лилия Теодоровна.
– Это очень срочно.
– А кто его спрашивает?
– Это… это его друг детства. Вы только скажите ему, что… что произошла ошибка, Чернов жив, а погиб другой, и передайте…
У Лилии Теодоровны потемнело в глазах. Она хрипло вдохнула.
– Нет, это вы передайте, передайте вашему пахану, чтобы перестал нас преследовать! Если вы не того угрохали, это ваши проблемы! Мы вам его честно сдали! – провизжала она в трубку, и в ее визге мешались животный страх и лютая ненависть.
– Погодите, я…
Но она уже припечатала рычаг кулаком.
– Лиля! – прокричал из спальни Рафалович. – Кто звонил?
Она ответила не сразу.
– Какой-то пьяный идиот. Не туда попал и стал права качать.
Павел толкнул застекленную дверь и вошел.
– Хэлло, Пол! – Бенджи Олпорт, инспектор Иммиграционной службы, показал в улыбке все шестьдесят четыре зуба и, не вставая, протянул руку через стол. – Присаживайтесь. Есть для вас новости, уж не знаю, хорошие или плохие. Еще перед Рождеством я на всякий случай закинул вашу анкетку в Муниципальную комиссию по благоустройству. Есть ответ. Положительный. Вы им подходите. Постоянное место в…
– В полиции нравов? – искренне изумился Павел. Олпорт расхохотался.
– Не смущайтесь. Девяносто пять процентов американцев сделали бы ту же ошибку. Все знают, что такое «vice squad», но «lice squad» – это шуточка только для служебного пользования. «Вшивая команда», а официально выражаясь, бригада эпидемнадзора. Приличное жалованье, и занятие как раз для такого романтика, как вы. Будете ходить в почти космическом скафандре и истреблять врагов человечества струей из большого серебристого баллона. Как в «Звездных войнах». – Отхохотав минуты полторы, Олпорт опустился в кресло в полном изнеможении. – И будьте спокойны, место надежное. Пока в городе есть кварталы, где проживают полноправные граждане, страдающие избытком меланина и недостатком серого вещества, «вшивой» команде безработица не грозит. Ха-ха-ха! Ну не любят наши черные братья чистоту, и все тут. Только не считайте меня расистом, некоторые из афров – мои лучшие друзья… Ха-ха-ха, хорошая шутка, верно? Ну что, старина, с вас пиво и чипсы!
– Спасибо, Бенджи, непременно… Я, собственно, зашел поставить вас в известность, что тоже получил положительный ответ на резюме, которое послал в Управление национальных парков. Меня приглашают на собеседование в Денвер, Колорадо.
– О-о, значит, романтике космоса вы предпочли романтику дикой природы? Суровые скалы, островерхие ели, медовые росы, форель играет в хрустальных ручьях, прекрасные альпинистки срываются в пропасть, а отважные рейнджеры их оттуда извлекают… Но если серьезно, Пол, романтика быстро приедается, а работа там довольно сволочная. Торчать в беспросветной глуши за двадцать миль отвратительной дороги до ближайшего бара с кегельбаном, патрулировать и в дождь и в снег, снимать со скалы обкурившихся тинейджеров, лезть под дуло браконьера, развлекать досужих туристов, расчищать дорожки, как дворник, – и все это за гроши… К тому же, если вы возьмете работу в другом штате, потеряете право на пособие.
– Готов рискнуть, Бенджи. Что я теряю, если не подойду им и сразу же вернусь?
– Только деньги на авиабилеты. Но это ваши деньги. Ха-ха-ха!
– Хай, рейнджер! – приветливо сказала молодая женщина, сидящая у костра. – Мы что-то нарушили?
– Темнеет, мэм, вам пора спускаться, если не хотите ночевать на скале, – сказал Павел.
– А если мы именно этого и хотим? – с озорной улыбкой спросила женщина.
– В таком случае, мэм, правила обязывают выписать вам счет в пятьдесят долларов за суточное пребывание на территории национального парка и зачитать вам инструкцию по правилам поведения в национальном парке в ночное время.
– О’кей! – Женщина вздохнула, отвернулась и крикнула куда-то за спину на почти безупречном русском языке: – Эй, Алекс, иди сюда, это интересно! Этот олух собирается читать нам инструкцию!
Павел так и сел, раскрыв рот от изумления. Но его рот раскрылся значительно шире, когда из-за кустов показался все такой же взъерошенный и рыжий Шурка Неприятных в необъятных цветастых шортах до колен.
– Miranda Writ? – недовольно спросил Шурка с жутким акцентом, видимо, не зная, как передать это сугубо американское понятие по-русски. – Он будет нас инструктировать о наших правах? Спроси, за что нас арестовывают?
– За непроходимый и клинический идиотизм, – брякнул по-русски несколько пришедший в себя Павел.
Тут уже женщина раскрыла рот, а Шурка, сразу не врубившись, что рейнджер-то заговорил на его родном языке, набычился и сжал кулаки.
– Да кто ты такой… ой!
– Незримый герой… ой-ой! – передразнил Павел. – А ты, Шурка, все такой же.
И никакой Гоголь не описал бы последовавшую за этими словами Немую Сцену.
Так в жизни Павла сверкнула очередная судьбоносная встреча. Причем судьбоносная применительно не только к будущему: Аланна – так звали эту женщину, Шуркину американскую жену, – невольно прочертила для Павла значительный кусок его прошлого.
Ее история заслуживает отдельного рассказа, если не целого романа. Ее мать, Инга, родилась в семье инженера-горняка в украинском городе Краснодоне, жила в одном дворе с впоследствии легендарным Олегом Кошевым, училась в одном классе с Любой Шевцовой. Когда город заняли немцы, Инга бесстрашно и безрассудно включилась в подпольную борьбу, по ночам расклеивала антифашистские листовки, что-то химичила в сарае с зажигательными смесями и избежала страшной участи молодогвардейцев лишь потому, что была угнана на работы в Германию. Она попала в лагерь на востоке Франции. В октябре сорок четвертого лагерь был освобожден наступающим корпусом генерала Паттона и незамедлительно передан в ведение управления тыла. Ротой, под чьим началом оказался лагерь, командовал отпрыск семейства из «Светского Альманаха». Он был настолько импозантен в своей лейтенантской форме, сшитой на заказ у самих братьев Мосс, что больше уже ни на что не годился, и фактически ротой командовал мастер-сержант Алан Кайф, разбитной и оборотистый ирландец из Денвера, до войны служивший простым клерком в единственном городском супермаркете. Первым делом мастер-сержант Кайф распорядился помыть заключенных, переодеть в рабочие униформы со склада и накормить. Только после этого он скомандовал общее построение и перекличку – и был сражен наповал внезапно открывшейся миру русалочьей красотой русской девушки Инги с непроизносимой фамилией Котляревская. Пока дальнейшая судьба «контингента» долго и нудно решалась в различных советских и американских инстанциях, бравый сержант сумел добиться ответного расположения Инги, и когда наспех переоборудованные товарные эшелоны увозили бывших невольников на Восток, в СССР, она одна осталась рыдать на перроне в окружении светло-серых «джи-ай». В эту минуту Инга всем сердцем рвалась туда, на далекую и милую родину, – но не могла, поскольку была уже миссис Кайф. Она знала, что дома никто не ждет ее: земляки, попавшие в лагерь после нее, рассказали, что отца немцы расстреляли за саботаж, а мать нелепо погибла во время облавы. Но ей и в страшном сне не могло присниться, что чуть ли не все ее друзья и подруги по фашистской неволе, так радостно махавшие ей из открытых дверей вагонов шапками и платочками, из гитлеровских лагерей почти прямиком попадут в лагеря сталинские, без всякого суда и следствия. Об этом она узнала много позже и потом уже на родину не стремилась.
