Почти всегда она возвращалась в один и тот же час, около половины седьмого, чаще одна, иногда с девочкой лет десяти-двенадцати, определенно дочерью – их поразительное сходство было заметно даже на таком расстоянии. Но ни разу я не видел ее с мужчиной… По счастью, близилась весна, дни теплели и прибывали, седьмой час стал постепенно светлым – и это давало мне возможность все отчетливей видеть мою незнакомку. Открылись густые черные волосы, скрывавшиеся доселе под высокой зимней шапкой, бесформенное пальто, которое я постепенно начал ненавидеть, наконец сменилось строгим светло-серым плащиком… Но милостей природы мне было мало. Под каким-то нелепым предлогом я заглянул домой, и хотя визит этот был крайне неприятен и обошелся мне в пятьдесят рублей – именно столько пришлось оставить семье на пропитание, – цели своей он достиг: улучив момент, я подобрался к жениному секретеру и стащил оттуда театральный бинокль. Свой неприглядный поступок я оправдывал только тем, что жена все равно не ходит в театры и биноклем, следовательно, не пользуется. Этот приборчик в красном чехле я пристроил на подоконнике, чтобы всегда иметь его под рукой… Только умоляю, господа, не поймите меня превратно – банальный вуайеризм мне чужд напрочь. Ее окна, давно уже вычисленные мной, не манили мой взгляд, и я был бесконечно далек от нездорового стремления подловить мою незнакомку в каком-нибудь пикантном неглиже или вовсе без оного… Да и к чему все это человеку, наделенному воображением? Тем более что ее окна выходили туда же, куда и мои, и заглянуть в них из квартиры было невозможно даже теоретически.

Так я жил, деля свое время и внимание между культуртрегером Бруксом и моей таинственной прелестницей, имени которой я не знал да и не чаял узнать. Никого иного вокруг себя я не замечал и несказанно удивился, когда, возвращаясь с делового визита, был остановлен возле лифта простоватого вида невысокой женщиной средних лет.

– Молодой человек, ты, как я вижу, налегке. Узлы дотащить не поможешь?

Я осмотрелся. У ног ее лежали три довольно объемистых полосатых узла.

– А на лифте проще не будет? – не без усмешки осведомился я.

– Может, и проще, – согласилась она. – Да только он не работает.

Я подошел к дверце и прочел приклеенное на ней объявление: «В связи с утечкой газа лифт не работает. Администрация».

Я покосился на тюки. Вид их как-то не располагал. С тяжким вздохом я нагнулся и в порядке эксперимента потянул один. Он оказался неожиданно легким, я взвалил его на плечо, на второе взгромоздил второй. Так как третьего плеча в наличии не было, третий узел пришлось взять женщине. Мы направились на лестницу, по прихоти архитектора отнесенную от лифта на значительное расстояние.

Физический труд заметно упрощает нравы, и уже на втором этаже я с некоторой натугой проговорил:

– Слава Богу, не картошка. Белье, что ли, из прачечной?

– Ага, – коротко отозвалась женщина. Видимо, ей тяжело было говорить.

– Только я, тетка, высоко не потащу. До восьмого – а потом сама. В три приема.

Она бухнула свой мешок на ступеньку, выпрямилась и удивленно посмотрела на меня. Я тоже остановился.

– Так мне выше и не надо, – сказала она. —

Я ведь тоже на восьмом. Не знал, что ли?

– Да так как-то… – пробормотал я. – Не примечал.

– То-то. Четвертый месяц дверь в дверь с нами живешь, а все – не примечал. Странные вы люди, городские.

– Какие есть…

К восьмому этажу я взмок, обессилел и обозлел. Какого, спрашивается, помидора эта баба меня столь беспардонно эксплуатирует?! Облегченно бухнув поклажу возле указанной двери, я повернулся к ней и довольно грубо сказал:

– Ну, тетка, с тебя причитается.

– Да уж понимаю. – Она вздохнула. – Что ж, заходи, налью стаканчик.

Алкоголь я потребляю исключительно как заменитель яда, и действует он соответственно. С тех пор как в мою жизнь односторонним порядком вошла незнакомка, я не испытывал потребности в малой смерти, а потому от предложения отказался.

– И правильно, – сказала тетка. – Тогда я тебя борщом домашним покормлю, наваристым. Не все ж тебе, холостому-неженатому, по столовкам-то здоровье гробить.

Хоть я и не совсем неженатый, по столовкам не хожу, предпочитая одинокие гастрономические эксперименты по части консервов и яичницы, но спорить не стал: мысль насчет борща показалась мне убедительной. Она распахнула передо мной дверь, и только тут я понял, что вхожу в ту самую квартиру, в которую в день нашей первой встречи входила моя незнакомка. У меня подкосились коленки. «Однако хватит психозов!» – рявкнул я сам на себя и решительно вошел…

На чистенькой, с умом и любовью оборудованной кухне я отведал борща, оказавшегося настолько мировым, что отказаться от второй тарелочки было просто невозможно. Потом мы пили чай с пирогами и клюквенным вареньем.

– Прежде-то у меня с вареньями побогаче было, – пояснила чуть разомлевшая от еды соседка. Я сонно кивнул. – И вишневое, и крыжовенное, и грушовое со своего сада флягами заготовляла. А как домик с хозяйством продала и в город к сестре перебралась, оно уже не то пошло. Правда, осталась за свекром покойным дача с участком, но это так, название одно. Восемь соток всего, да и землица худая. Деревца не принимаются, кусты чахнут, одни, прости Господи, цветки наливаются. Уж я воевала-воевала, а толку? Вон, в прошлом годе смороды с шести кустов всего пятнадцать литров собрала. Разве дело?

– Не дело, – лицемерно согласился я. – Так ты, Лизавета, тут с сестрой живешь? – Представиться друг другу мы успели за борщом.

Она кивнула.

– Ага, бабьим колхозом. С ей самой и с дочкой ее приемной.

– Как приемной? – вырвалось у меня.

Лизавета хитро посмотрела на меня.

– Неприметливый, а приметил, да? И Татьяну мою, и Нюточку… Да ты не красней, касатик. Такие уж они обе-две… приметные.

– Но ведь они совсем на одно лицо!

– Не ты один удивляешься. И похожи как две капельки, и жить друг без дружки не могут, а не родня.

Нюточка – это Павла, мужа Татьянина, дочь. От первого брака.

– А что с отцом не живет?

Лизавета отвернулась и очень тихо проговорила:

– Погиб отец-то.

– Извини… – Я помолчал, потом спросил: – Давно?

– Да уж четыре года скоро… Умный был, добрый, Татьяну любил без памяти, а она его. Я, правда, сама его мало знала… Пойдем-ка в горницу.

Я поднялся и вслед за ней прошел в «горницу» – гостиную типовой трехкомнатной квартиры. Комната поразила меня уютом и неожиданно богатой обстановкой: добротная «сталинская» мебель хорошего дерева, дорогой, явно штучный хрусталь, импортный телевизор, старинные сервизы на застекленной полке дубового буфета, а на мраморной крышке – бронзовые часы. Лизавета заметила мое удивление и, показывая на стену, произнесла:

– Это все от них, от Черновых. Прямее нас наследников не осталось…

Я посмотрел туда, куда указывала ее рука. Над сервантом в широких резных рамах висели два фотографических портрета. На одном – пожилой мужчина с властным и волевым, несколько квадратным лицом. Чувствовалось, что изображенный на фотографии человек отличался упорством и умел повелевать. Из другой рамки смотрело молодое мужское лицо, по сравнению с первым более тонкое и одухотворенное, но выдававшее натуру, склонную к сомнениям, менее сильную, чем на соседнем портрете. Семейное сходство между этими людьми было несомненным. Мне показалось, что второго, молодого, я где-то видел.

– Это вот свекор, Дмитрий Дормидонтович, тезка твой, стало быть. Прежде был большой партийный начальник, человек правильный, справедливый. Я-то его уже слабым, больным застала. Выхаживать помогала. Да вот не выходила…

Лизавета вздохнула и перевела взгляд на другой портрет.

– А это Павел, муж ее. Сгорел заживо. Головешки одни остались. Только по документам и опознали. Старик всего месяца на три сына пережил. А потом нас с квартиры их барской поперли на эти… выселки.

Она показала на унылый пейзаж за окном.