Похоже, сцену эту, тщательно продуманную и отрепетированную, она отыграла неплохо. Ни разу не сфальшивила, не отклонилась от избранной линии поведения, не утратила контроль над ситуацией. В вагоне метро, и потом, у Милены, Данкиной сестры, работающей в ИМЛИ, отвлекаясь от насущных переживаний легкой беседой об искусстве и общих знакомых, и еще позже, в купе поезда на Ленинград, она все пыталась поставить себя на место Шерова, угадать, как тот воспринял такое явление давней своей протеже, жены того, кого он предназначил на заклание. Поверил ли он ей? Конечно, тут нелепо говорить о вере в безусловном смысле, такие, как Шеров, не верят никому и никогда, все проверяют и перепроверяют. Что ж, ни в чем, что можно проверить, она ему не соврала. Он, конечно же, будет следить за ней, за Нюточкой. Пусть следит – Нюточка знает только, что папа уехал в Антарктиду, а сама она не выведет Шерова на Павла даже по самой нелепой случайности. Не выведет хотя бы потому, что не имеет ни малейшего представления о том, где он сейчас.

Она с трудом удержала себя, чтобы не броситься вдогонку за Павлом, когда он уходил на конспиративную встречу с Рафаловичем в кафе «Роза», а она стояла на лестнице и смотрела ему вслед. С собой он уносил собственное письмо ей, которое они сочиняли вместе и которое надежный человек Рафаловича должен был опустить в почтовый ящик где-нибудь, где Павла заведомо не будет. И следующие три дня они молчали, и, может быть, поэтому оба чувствовали себя скованными, напряженными, компенсировали свою зажатость нарочитыми ласками и избыточной предупредительностью.

И простились они как-то по-деревянному. Павел сидел пень пнем, механически поедал прощальный обед, а она смотрела на него, подперев щеку рукой и не чувствуя ничего, кроме тупого, безотчетного раздражения. Когда он поднялся, взглянул на часы, что-то буркнул и, сгорбившись по-стариковски, вышел в прихожую, где уже стояла собранная дорожная сумка, она кинулась за ним следом, повыла немного, обняла его и поцеловала крепко-крепко. Короче, попрощалась чин-чином – все же как-никак актриса! – а внутри вся обмирала от внезапно раскрывшейся под ногами пропасти бесчувствия. И только когда дверь за ним закрылась, она бросилась в спальню, ничком повалилась поперек широкой кровати и разрыдалась в подушку. В его подушку, родную его запахом.

Ее визит к Шерову преследовал несколько целей: убедить его, что она ничего не знает о местопребывании Павла (что есть правда) и не верит в то, о чем он написал ей в письме (что есть неправда), а потому готова принять версию об умопомрачении мужа и просит разыскать его, чтобы потом помочь ему (неправда и неправда). Ее просьба никак не могла повредить Павлу – Шеров так или иначе бросился бы на розыски, если уже не начал их. Второй целью было вручить Шерову письмо Павла и тем самым пустить его по ложному следу.

Оставалось лишь надеяться, что она выдержала этот экзамен по актерскому мастерству.

– Однако долгонько ты, братец, – с легкой укоризной заметил Шеров. – Я уж замерзать начал.

Он ничком лежал на том длинном журнальном столике, за которым час назад беседовал с Таней, прикрытый махровым полотенцем.

Мускулистый брюнет снял рубашку, обнажив сильно волосатый торс, и принялся натирать руки пахучей мазью.

– Сейчас согреешься, – пробасил он. – А что долго, я не виноват. Она до самого Конькова доехала и там еще минут пятнадцать пешком по Волгина до общаги.

– Вот как?

– Фиалова Милена, стажер, чешка.

– Словачка, – поправил Шеров. – Я ее знаю. Выходит, не соврала. Действительно поехала к подруге.

– И что с того?

– Проверка на вшивость. Соври в малом – и в большом веры нет.

– А так есть? – Брюнет подошел к лежащему Шерову и откинул полотенце.

– Фифти-фифти. Имеются кой-какие нестыковки. Определенно, она знает больше, чем говорит. Впрочем, этим отличаются все неглупые люди. А способ проверить ее искренность я найду.

Брюнет положил мощные ладони на спину Шерову и начал разминать.

– А может, попрессовать ее немного? Для уравнения? – задумчиво спросил он.

– Хватит, допрессовались уже. Но следить за каждым шагом, докладывать мне… Ой-й, ну на фига ж так сильно?!

– Терпи!.. Ну, найдешь ты Чернова, а дальше что?

– Убью… Что застыл? Приступ гуманизма?

– Нет, просто… Тебе же не велели.

Он покосился на портрет прекрасной всадницы. Шеров, поднявший голову, перехватил его взгляд.

– Она теперь далеко. Не узнает. А узнает – так не достанет.

– Ларик тоже так думал. Царство ему небесное. – Брюнет перекрестился. – Да и надо ли? Болтать он не станет, а если и станет, то кто ж ему поверит? Или из принципа?

– Не в принципах дело. – Шеров сел и набросил на плечи полотенце. – А в совокупности обстоятельств. Мы изначально прокололись в подборе кадров.

– С Черновым?

– Нет, пана профессора мы разработали идеально, и если бы все шло по плану, с ним не было бы никаких проблем. Прокололись мы с Жаппаром. Сакенова знаешь?

– Кто ж его не знает!

– Его дочка замужем за братом Жаппара… Вот-вот, и я понятия не имел… А этот гаденыш, хоть и тупой был, но про денежки хорошо понимал, да и Чернов, на свою голову, растолковал ему, что это за камешки такие. В общем, пришел наш Жаппар к своему родственничку, предложил дельце, но, естественно, умолчал, чей это бизнес: Сакенов ведь не дурак и мне перебегать дорогу не стал бы… А каналы через Афган у него хорошо отработаны, спасибо войне. Наркота, золотишко, ширпотреб туда-сюда. Я и сам пару раз пользовался, знаю. Короче, Сакенов через своих вышел на покупателя, столковался, дал Жаппару контакт с вояками на границе. Тот, значит, помаленьку приворовывал у экспедиции и им передавал. Три партии передать успел.

– Три?

– Выходит, так. Первая – это те камни, которых пан профессор хватился и бучу поднял, на последней его дебил этот, Кошкин, застукал. Та за кордон так и не ушла. А вторая ушла. Но покупатель ее забраковал.

– Как забраковал?

– Не те оказались камешки. Те, да не те. Все то же самое, а не годятся. Жаппар этого не узнал уже, в пропасть, бедняжка, навернулся. – Шеров хмыкнул. – Третья партия повисла неликвидом у подполковника-погранца, который всем операциям прикрытие обеспечивал. Тот надумал распорядиться с пользой для себя, пришел к одному деловому человеку, но очень неудачно пришел. Того как раз комитетчики раскручивали. Не местные, заметь, варяги, но с полномочиями. Взяли нашего подполковника тепленьким, с камнями в мешочке. А он ненадежный человек оказался, алкоголик и дурак. Помариновали его в клоповнике пару дней, без водки без закуски.

И начал он колоться по-крупному. У комитетчиков глаза на лоб: взяли человека с бросовыми камушками – не было у них резона докапываться, что это за камушки, – а тут такое открылось, такие имена замелькали, что они даже растерялись, стали с начальством согласовывать. Пока согласовывали, тамошние ребята успели зачистку провести. Предупредили кого надо, а подполковника прямо в камере удавили, якобы самоубийство. Касательно же камушков, успел подполковник назвать двоих: Жаппара и Чернова. Почему Чернова – не знаю. Должно быть, как начальника экспедиции, которая камни эти добывала. Жаппар на тот момент был покойник, а Чернов уволился – мы его не держали, строго говоря, он был уже не особенно и нужен. Он, конечно, после смерти Жаппара что-то заподозрил, потому и уволился, но ничего конкретного они бы от него не узнали. Даже если бы они полезли в институт. Там все схвачено железно… В общем, я дал команду и думать забыл. Других забот хватает.

– Да уж, – согласился брюнет.

– И кто мог подумать, что без нас этот болван Клязьмер захочет прогнуться? Киднэппингом, понимаешь, занялся, гангстер доморощенный! Мы еще чемоданы не распаковали, а он тут как тут. О трудовых успехах рапортовать явился. Вернул, дескать, профессора. Вернул! Уволю!

Брюнет поежился. Он знал, как следует понимать слова шефа, и сильно не завидовал Герману Фомичу.