За праздники Павел немного пришел в себя. Вечером из Парижа позвонила Таня, оживленная, бодрая, и разговор с ней впервые вызвал в нем тягостное чувство. Сославшись на необходимость экономить деньги, он быстро этот разговор завершил, но так и не отошел от аппарата. Застыл, глядя в зеркало, стараясь разобраться, что это на него нахлынуло. Понял быстро – горькая досада от ощущения собственной несостоятельности невольно выплеснулась на самого любимого человека… И тут же накатил стыд…

Восьмого Павел весь день мотался по островам, чередуя бег с быстрым шагом, и домой явился без задних ног. Девятого как ни в чем не бывало вышел на работу, где с легким злорадством выслушал стенания коллег, страдающих от лютого абстинентного синдрома. В последующие дни он все чаще выбирался в курилку, включался в общие разговоры и постоянно ловил себя на том, что сводит беседу к одной теме: о тех, кто ушел из науки и подался в таксисты, в официанты, в шабашники… А что? Ну не в официанты, конечно, а в какую-нибудь бойкую разъездную бригаду коровники строить… Или в длинную изыскательскую экспедицию куда-нибудь на север, на восток, к черту, к дьяволу…

Отец исправно ходил по магазинам, кухарил, выгуливал Беломора, наводил чистоту, стирал белье в машине – но едва ли обменивался с сыном и даже горячо любимой внучкой хотя бы десятком слов за день. Вечером они находили на плите или в холодильнике готовый «обедоужин» (это название возникло само собой еще до Тани – а что, для обеда поздно, для ужина рано) и щелку света под дверью кабинета Дмитрия Дормидонтовича. Он безвылазно проводил там вечера, что-то читал и записывал в толстую тетрадь. Как-то раз, когда отец, надев парадный костюм с орденскими планками, отправился на какое-то партийное мероприятие, куда его по старой памяти изредка приглашали, Павел зашел к нему в кабинет за линейкой, срочно понадобившейся Нюточке. Он посмотрел на стол, но линейки там не было. Зато Павел увидел там тетрадь и раскрытую книгу. В тетрадь он лезть посовестился, а в книгу заглянул. «Материализм и эмпириокритицизм», капитальный труд великого вождя, до тошноты надоевший еще в студенческие годы. На полях – заметки рукой отца. «Неплохо как партийная директива, но как мировоззрение – бред!.. Глупо переть против науки, да и не надо… Ну и пусть Бог – разве он мешает нам, коммунистам? Атеизм классиков – исторический казус, дань времени…» Ого, неслабо для секретаря обкома, даже бывшего! А в сущности это здорово, молодец старик – нашел, чем мозги занять капитально, не дает ржаветь мыслительному аппарату.

Осень сменилась зимой, неровной, со скачками давления и частыми перепадами от колючих морозов до слякотной оттепели. Отец стал неважно себя чувствовать и из дома почти не выходил. Павел сменил пробежки на интенсивную сорокаминутную зарядку. Между Таниными звонками и редкими открытками настроение падало до нуля, хотелось послать все к черту. И когда Нюточка однажды проснулась с красным горлом и совсем сопливая, Павел беззастенчиво воспользовался ситуацией, вызвал врача из детской поликлиники и потребовал оформить себе больничный по уходу за ребенком. Получив бюллетень, он смазал Нюточке горло люголем, закапал в нос всегда имеющийся в доме галазолин. Немножко повякав для порядка, она преспокойно ускакала в гостиную смотреть телевизор, а Павел снял с полки «Игру в бисер», залег на диван и незаметно задремал под хитроумный текст Гессе.

Разбудил его телефонный звонок и чуточку охрипший Нюточкин голос:

– Папа, тебя!

– Мама?

– Нет, какой-то дядя.

Из института? Быстро хватились, гады. Ну ничего, у него документ имеется. Павел лениво поднялся с дивана и гадливо взял трубку.

– Чернов слушает.

– Здравствуйте, Павел Дмитриевич. Хорошо, что застал вас дома. Узнали?

– Вадим Ахметович?

– Он самый. Проездом из Братиславы. У меня для вас письмо и посылочка от Тани.

– Где вы? Как она?

– Я в «Астории». Она прекрасно. Работает увлеченно. Иржи ею доволен. Впрочем, она, наверное, сама обо всем написала.

– Я… я хотел бы вас видеть.

– Это просто. Сейчас мне надо отлучиться, но часикам к пяти рассчитываю вернуться. Скажем, в половине шестого? Я буду ждать вас в холле.

– Я приду.

– Да, Павел Дмитриевич, вот еще что: вы помните самый первый наш разговор в Коктебеле?

– Да.

– А помните, я обещал, что мы непременно к этому разговору вернемся?

– Да. – Голос у Павла дрогнул.

– Так вот. Тут в соседнем номере остановился мой добрый знакомый, доктор как раз ваших наук, тоже из Москвы. Я говорил ему о вас, он заинтересовался и хотел бы побеседовать с вами. Вы не против совместить две встречи?

– Нет.

– Отлично. Так я жду вас.

– Спасибо…

Шеров повесил трубку. Павел еще немного постоял, подышал в трубку и пошел курить на кухню.

В двадцать пять минут шестого Павел стоял у внушительного подъезда «Астории» и нервно курил, притопывая ногами от холода. Конечно, можно было бы войти в теплый вестибюль, но Павлу не хотелось появиться там даже на минуту раньше назначенного и тем самым показать свое нетерпение. Когда минутная стрелка на его часах встала прямо напротив цифры шесть, он бросил окурок, расправил плечи и толкнул дверь. Шерова он заметил сразу – тот непринужденно сидел в кресле за киоском и листал журнал. Павел взял курс на это кресло. Шеров оторвал взгляд от страницы, встал и двинулся навстречу Павлу.

– Вадим Ахметович! – сказал Павел, крепко пожимая протянутую руку.

Шеров был одет в добротную темно-серую «тройку», от него ненавязчиво пахло лимонным «Олд Спайсом».

– Вот что, Павел Дмитриевич, – Шеров взял Павла под локоть и повел его через вестибюль. – Не знаю, как вы, а я чертовски устал и проголодался. Давайте-ка зайдем перекусим. Пальтишко можно оставить вон там.

– Вы, Вадим Ахметович, говорили про одного человека…

– А-а, так он ждет нас за столиком, – сказал Шеров, толкая створку высокой лакированной двери с резными стеклами. – Во-он за тем.

И деловито двинулся между столами. Павел последовал за ним, но медленнее, невольно задержав взгляд на роскошном интерьере ресторана, в котором он оказался впервые. Шеров обернулся и остановился, поджидая Павла.

– Впечатляет, да? – заметил он, обведя рукой зал. – Есть легенда, что зал этот сделан как точная копия знаменитого «Максима» в Париже. Только знающие люди говорят, что это вранье. Наоборот, это «Максим» содран с нашей «Астории». Так-то…

За угловым столом в нише на красном велюровом диванчике сидел мужчина в модном кожаном пиджаке. Увидев Шерова и Павла, он встал.

– Вот, Вячеслав Михайлович, это и есть тот самый Павел Дмитриевич Чернов, о котором я рассказывал.

Мужчина в кожаном пиджаке развел руки в стороны, сказал «О!» и протянул руку Павлу.

– Очень, очень приятно, Павел Дмитриевич. Я Ли-монтьев, Вячеслав Михайлович Лимонтьев, замдиректора института имени академика Рамзина.

У Павла мгновенно участился пульс. Он порывисто сжал руку Лимонтьева.

– Значит, наконец присвоили имя Рамзина? Это правильно, правильно! – с чувством произнес он.

– Предлагаю сесть, – с чуть заметной усмешкой сказал Шеров и первым подал пример. – Меню уже изучили, Вячеслав Михайлович?

– Изучил, Вадим Ахметович, и более того, позволил себе сделать заказ – на свой вкус.

– Зная ваш вкус, возражать не стану, – ответил Шеров. – Ну-с, Павел Дмитриевич, что сначала – с Вячеславом Михайловичем о ваших делах или со мной о Тане?

– Да, Таня, – спохватился Павел. – Вы ее видели? Как она?

– Если позволите, Павел Дмитриевич, давайте в первую очередь о наших делах, – вмешался Лимонтьев и посмотрел на часы. – За мной через пятьдесят минут заедут.

– Да, да, разумеется.

У Лимонтьева была подчеркнуто интеллектуальная внешность: удлиненное лицо, высокий лоб, очки в солидной оправе. Общее впечатление несколько нарушалось золотыми коронками на передних зубах и массивным перстнем с топазом. Он уперся локтями в стол и наклонился поближе к Павлу.