– Трупы есть? – спросило оно в утвердительной форме.

– Четыре, гражданин начальник! – бодро доложил Житов.

– Пять, – поправил бывшего партработника ушастый мужик с перебитым носом. – Брательник того зверька тоже помер. Как договорились…

– Подавать по одному! – последовала команда.

В люк опустили рваный брезент с привязанными по углам канатами.

– Петюнчика – первого, – по-деловому распорядился Фаэтон. – Они стесняться не станут, ежели ихний…

Труп приняли. Опять наклонилось бордовое лицо старшины, заслонив кусок серого, хмурого неба.

– Кто кончал Кныша, выходит первым.

– Он тоже трупом заделался, гражданин начальник!

– Давай эту суку наверх!

Фаэтон ласково улыбнулся, весьма уважительно к себе расположенный:

– Все в масть, граждане фраера. Ворик-то был с гнильцой…

Подняли трупы, спустили трап. На палубе заключенные, сомкнув за спиной руки, тонкой цепочкой, соблюдая дистанцию, спускались на пирс, где стояли, подняв воротники бушлатов, автоматчики; овчарки сидели у ног проводников, готовые выполнить любую команду.

– Шестьсот сорок второй! – кричал у конца трапа молодой подтянутый сержант, рисуя номера на спинах заключенных.

«Я буду шестьсот шестьдесят девятым», – просчитал цепочку тот, кого звали Вадимом.

Взгляд его остановился на подъехавшем к краю пирса американском «додже». Из машины вышел водитель и открыл дверцу перед заспанным или просто неухоженным полковником. Тот с брезгливым выражением лица небрежно махнул рукой вытянувшемуся перед ним пожилому капитану, медленно зашагал вдоль этапа.

«Плохое настроение». – Зэк проводил грузную фигуру полковника и тут же вернул взгляд к машине. Он понял, почему это сделал, только тогда, когда увидел оставленный в замке ключ зажигания… С этой секунды заключенный Упоров не мог думать уже ни о чем другом.

«До машины – метров тридцать. Надо бежать вдоль строя, чтобы они не посмели стрелять. Ворота открыты. Куда ехать?!»

– Шестьсот шестьдесят восьмой! – Для обдумывания времени не оставалось.

– Шестьсот шестьдесят…

«Пора!»

Сержант ойкнул и согнулся от удара по колену. Три метра до ближайшего конвоира зэк одолел одним прыжком. Левая ладонь отвела ствол автомата с каким-то убежденным спокойствием. Головой снес того самого капитана, что минутой раньше тянулся перед неухоженным полковником.

«Я еще живой! Живой!» – успевал думать беглец, увернувшись от невесть откуда взявшегося человека в штатском. В тот момент он напоминал зверя, почуявшего разницу между клеткой и свободой, и был готов отдать любую цену за каждый новый шаг к дверце «доджа», понимая – цена одна…

Громадный пес возник перед ним уже в прыжке. Вадим скинул его с груди, но когда собака прыгнула вновь, припечатал кулак меж злобно-желтых глаз, вложив в него собственную ярость. Овчарка упала, хватая вялой пастью воздух, вскочила, очумело сунулась в ноги бегущему конвоиру. Они свалились вместе, матерясь и взлаивая, будто одно целое.

Тра-та-та! – прогремела над этапом пулеметная очередь.

– Ложись! – рявкнул капитан, выхватывая из кобуры пистолет.

Водитель «доджа» слишком поздно разгадал замысел беглеца. Он заслонил собой дверцу, однако удар по затылку бросил его лицом на бампер, и, откинутый той же рукой, он плашмя влип в лужу.

Машина вздрогнула, крутнулась почти на одном месте. Пожилой капитан спокойно поднял пистолет до уровня глаз. Сразу после выстрела беглец почувствовал, как перекосило «додж». Следом прозвучал еще один выстрел, машину кинуло к телеграфному столбу.

«Все! – сказал себе зэк. – Это все…»

Он ударился о руль, но не почувствовал удара. Подумал: «Сейчас меня застрелят. Хорошо стреляет капитан…»

Это было странное, необъяснимое состояние: маета рождения мыслей. Они толклись у какого-то невидимого порога, напоминая, словно не его собственной памятью, лица, предметы, события. Чувствовал он себя не то чтобы хорошо, а как-то беззаботно, пусто, не утвердившимся в разуме существом.

Прежнее, далекое, пережитое состояние возвращалось к нему в облаке серого омрачения. Облако касалось просыпающегося сознания, оживляя его сдержанной болью. Но оно никак не могло устояться: его вытеснял приятный свет. Просто свет, где не было привычных мыслей о боли, а следовательно, и о теле. Он ни о чем не думал. Он жил другой жизнью, которую даже не мог оценить, временами лишь вяло догадываясь о каком-то внутреннем мире, обнаруженном им самим таким случайным образом.

Тот, кто отмерял ему земное, вдруг изменил замысел, позволив лишь потоптаться на пороге будущего, и снова вернул в законные времена. Тогда-то и появилась боль, приятный безначальный свет удалился, и удалилась легкость в том светящемся сознании. Да, оно было заполнено светом, как праздник в детстве, когда еще не знаешь, что такое настоящая жизнь…

Вернувшаяся жизнь началась с нового познания себя, и он поначалу испытал отвращение к будущим страданиям, даже вроде бы хотел попроситься назад. Но двери закрылись, боль проявилась неожиданно, стянув к себе все вялые мысли.

Постепенно человек ощутил вкус собственной крови на засохших губах, а слух уловил чью-то едва узнаваемую по смыслу речь:

– Дышит, товарищ старшина, ей-богу, дышит!

Голос – прикосновение сумерек к коже: почти не ощутимый.

– Не шуткуй, Степан. Хлопцы над ним постарались.

– А я … рю, ч… он …ит.

Кто-то выкусывает кусочки из первого голоса и вместе с ними сглатывает смысл сказанного.

– Та перестань! Пошли покурим.

– Живой! – Голос уже четкий, как близкий крик.

– Фэномэн! Ни, ты тильки подумай – целый взвод дубасив, а он живой! Бис бэзрогий! Може, добьем, Степан? Я его вже и с довольствия зняв.

– Что вы, Григорий Федорович! Человек ведь!

– Який же то чоловик, колы он у замок попав?! Сюды, браток, чоловика не пошлють. Туточки содиржатся врагы народу. Цэй нумэр 753. Усик?

– Так точно, товарищ старшина!

– Ну и молодец, сержант! Так, може, добьемо гада? Начальство тильки «дякую» скажет.

– Не могу, товарищ старшина. Как хотите – не могу!

– А ще комсомолец, поди! Як же ты Родину защищать будешь от врагов, Сидоренко?! Змолк. Тоды иды в канцелярию. Скажи – одыбал 753-й. Нехай карточку восстановят.

– Слушаюсь, товарищ старшина!

– Ни, стой-ка…

Старшина осторожно задумался, как о чем-то ему непонятном, по-детски закусив ноготь большого пальца.

– До завтра потерпим. Глядишь – сдохнет. После такого нормальные преступники долго не живут. Ты, Сидоренко, сам себе працу ищешь. Иди, чого ждешь?

Сержант не послушался, стоял, разглядывая старшину подозрительным взглядом.

– Ты иды, не бойсь. Нужон он мени! Ладно, пошли вместе.

Шаги унесли ровный стук сапог, и он постепенно увяз в тиши длинного коридора. Заключенный попробовал вздохнуть глубже… не получилось. Воздух застрял в глотке тяжелым комом, причинил боль. Она быстренько разбежалась по телу, отзываясь на каждое движение тупым уколом в мозг. Он вздохнул еще раз, крикнул и потерял сознание.

Шагов за дверью заключенный не слышал, пришел в себя, когда где-то у затылка звякнул ключ, сделал два скрипучих оборота и замер…

«Сейчас он войдет, чтобы убить меня. Не стоит об этом думать».

Да как не думать: «Трус. Это же совсем не больно, ну разве что еще разок потеряешь сознание. Зато потом…»

Двери поддаются ржаво, но уверенно, двигая впереди себя застоявшийся воздух камеры, и старшина появляется в тесном сознании зэка на первом плане, отстранив даже боль. Но тут же Вадиму становится не по себе. Вовсе не от присутствия старшины, это зэк принимает, как приговоренный – наличие палача, а от того, что он видит человека в диагоналевой гимнастерке с двумя планками орденских колодок на груди… закрытыми глазами…

Видит какой-то предмет в его правой руке, но важная деталь ускользает, потому что ему хочется закричать от своего открытия. И приходит мысль: «Кричать нельзя – потеряешь сознание. Тут-то он тебя этим предметом по голове. Боишься, значит, хочешь жить».