– По-стахановски грузишь, Вадик. Будь ласков, налягни на ручки. Ну, взяли! Гоп!

Колесо встало на середку трапа, скрипнула просевшая доска.

– Спасибо, Кондрат!

– Шо ты, Вадик! Яки могут быть счеты меж родными людьми: мы ж с тобой – враги народу.

– Поехали! – торопит нарядчик.

Тянется вереница тачек из провала штольни, со скрипом мучается под их тяжестью трап. Жилы на обветренных шеях заключенных вздуваются синими веревками. Кажется, лопни хоть одна, и вся кровь из человека выплеснется теплым шампанским из бутылки.

Кто-то ослаб донельзя. Может, пайку проиграл, а может, просто отняли. Толкает из последних сил, загребая неустойчивыми ногами липкую землю. Буксует, рычит почти по-звериному, упираясь искаженным лицом в беспощадный груз.

– Давай! Давай! Падла гнилая! – подбадривает нарядчик.

Подбежит, подтолкнет малость. Глядишь, заскребся сиделец дальше, не думая о том, что сердце его уже свое отработало и завтра, возможно, откажет. Тогда от всего освободишься, а тачку твою покатит другой…

…Колесо опять юзнуло. Но на этот раз Упоров удержал тачку на трапе, хотя казалось – ее неуправляемая тяжесть вывернет локти. Он знал – все это от мыслей о побеге, что он беспомощен о нем не думать даже в то время, когда надо думать и отдавать все силы перегруженному колесу. Порой казалось – он везет весь ворох своих переживаний в коробе вместе с золотой породой. Вот сейчас бы вывалить их в бункер и освободиться от нестерпимого гнета. Опрокидывая тачку, сипел сквозь стиснутые зубы:

– Да будьте вы прокляты! Убирайтесь вон!

Они вроде бы уходили, но следующая ходка была не слаще…

И все-таки что-то приближалось интересное.

Вечером в третьем бараке вернувшийся из БУРа Опенкин угощал салом. Наверное, воры хотели взглянуть, насколько он измотан ожиданием. Упоров прятал себя в пустых разговорах, хотя его неудержимо влекло к Дьяку. Хотел спросить: «Ну, когда же наконец?! Когда?!»

И надеялся – после станет легче. Вор его не замечал. Никанор Евстафьевич сидел на скамье у стола, прихватив в горсть квадратный подбородок, слушая хитро сплетенные речи привалившего на «Крученый» очередного вора по кличке Шалун. Новенький был покрыт наколками с головы до ног и всячески подчеркивал свои художественные ценности, обнажив до локтей руки и расстегнув рубаху.

– О чем толковище, Федя? – спросил Упоров.

– Путаное дело. В неприятное залетел Шалунишка от большой ловкости. На «Веселом» полосатики охрану заделали, пошли «Горный» освобождать. Там тоже – полосатики. Трое воров с ними, а Шалун с Горошком в зоне остались. Ну, понимаешь, не по-воровски это как-то…

– Что с теми полосатиками?

– Ты слушай, Вадик, не то прогонят. Любопытным здесь не доверяют. Слушай!

– …Я же не политический, мне с ними тусоваться понта нету. Зачем мне с ними? – спрашивал Шалун, но притом смотрел только на Дьяка или Львова, стараясь не прозевать их сочувствия.

Когда Львов отвернулся, чтобы достать из-под матраца портсигар, Шалун нервно сглотнул слюну, подмигнув Дьяку, спросил с хохотком:

– К чему такие расспросы, Никанор? Может, ворам нынче положено в партии состоять?

– В партии свои воры, Гоша. Ты говори, тебя слушают. Пошто из зоны-то не вышел?

– Не вышел да и не вышел, счел нужным. Допрос устроили! Легавый буду! Не доверяете? Посылку вон дербанули утром, а меня, как последнего фраера, кинули!

– Тебе и вправду в партию пора: о кишке даже на сходке думаешь.

– Так это сходка? Тогда зачем здесь фраерская накипь?!

– Ну-ну! – Львов зябко потер ладони и лег на нары. – Такие разговоры уважающему себя вору не к лицу. Не хотите объясняться – не надо. Но мужики сказали: «Воры на „Веселом“ менжанули». Это неприятно.

– Я расскажу. Мне скрывать нечего. На «Веселом» режим: кто не знает – Бухенвальд курортом покажется. Полосатики – все бывшие фронтовики.

– Сучня? – спросил Резо Асилиани.

– Там, Ворон, одна масть – полосатая. Все дерзкие. Друг друга не кладут. Такие самого Берию не испугаются. Ну их и постреливали без всякого учета. Потом выискался полковник из самых центровых. Мищенко фамилия. Клички нет. Он к нам пришел. Трое с ним ушли, а мы с Горошком в бараке остались. Давно, видать, они готовились. Охрану в один час сняли. Нож на двадцать метров в спину по рукоятку вгоняют. Оружие захватили и пошли на «Горный»…

– Вы в зоне тормознулись новых ментов дожидаться, без охраны не можете? – спросил безразличным тоном Пельмень.

– Куды бежать?! Патрули кругом на машинах. Стреляют без предупреждения! У меня своя, воровская правда. За чужую подыхать не хочу.

– А те трое, которые тоже воры, они…

– Не кусай его, Пельмень. Сам, поди, герой не лучше. Все сказал, Георгий, али еще чё есть?

– Кончали их десантники. Часов пять шмалялись. Трупы на грузовиках вывозили, а недобитков, ну, раненых, пленных, уже за зоной расстреливали. Лягушонка видел. Все были в полосатом, а он в цыганской рубахе и прохорях. Таким бравеньким умер…

– Ситуация деликатная, – сказал Львов, поигрывая серебряным портсигаром. – Намерения сделать зло у них не появлялось, но и поддержать святое дело…

– С чего ради?! – взвизгнул Шалун, выплюнув окурок. – Вам хорошо за мои грехи базарить, Аркадий Ануфриевич. Сами бы там! По-вашему, я должен был, как Лягушонок…

– Как Лягушонок – ты не сможешь, – спокойно возразил Резо.

И тут только Упоров понял: Шалуна ведут, будто телка на веревочке, на забой. Осторожно, чтобы не нарушить, соблюсти неписаные воровские законы, дразнят его природное бешенство и ждут, когда оно себя проявит удобным для сходки образом.

В этот ответственный момент Шалуна подвели нервы.

– Замолчи, зверь! – крикнул он, выхватывая нож.

Большего не требовалось… Львов перестал играть серебряным портсигаром. Дьяк прикрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств. Пережитая в напряженном молчании пауза беседы была прервана сухим, бесстрастным голосом Ворона:

– Желаю твоих извинений, Георгий. Ты должен знать – на сходке нет ножей.

Шалун метнул вопросительный взгляд в сторону Дьяка, тот уже открыл глаза и разглядывал бегущего по столу таракана…

Перед сходкой стоял человек, почти готовый лишиться благоневозродимого – потерять воровскую честь ради того, чтобы сохранить жизнь. Он знал – Ворон его убьет, если не последуют извинения, а извинения сводили на нет все усилия оправдаться перед сходкой.

Посетившая его решительность, новая вспышка гнева повели навстречу окаменевшему Резо. Но сделан был только шаг… и снова пришлось пережить унизительный момент бессильного отчаяния. Упоров наблюдал, как он вернул за голяшку нож, с легким чувством злорадства прикинул – завтра опальный вор будет вместе с ним катать неуправляемую тачку, потому что сейчас он потеряет бессудное право блатного…

– Я… я… – Шалун кривил губы, желая придать извинениям некоторую небрежность. – В общем, лишка двинул малость. Ты знаешь, Резо, как я к тебе отношусь?!

Асилиани не проронил в ответ ни слова. Он ждал большего, рассматривая Шалуна с тем же холодным спокойствием, и ничто не могло укрыться от его черных, как зажженная во сне Упоровым свеча, глаз.

«Похоже… Очень похоже!» – Зэку казалось: он уже осязает какую-то связь между черной свечой и черной ненавистью Ворона, но в то же мгновение Шалун сказал совсем другим голосом. То был голос кающегося фраера:

– Прости меня, Резо. Я был не прав во всем…

Георгий стиснул замком ладони, они стали белыми от нечеловеческого напряжения, по всему чувствовалось – ему непросто проститься с выгодами своего положения, однако он все же нашел в себе мужество спросить, не поднимая головы:

– Дьяк, я отречен?

Никанор Евстафьевич промолчал, гоняя по столу таракана, а уловивший общее настроение Каштанка расслабленно, но хлестко махнул рукой, и брошенный нож по рукоятку вошел в стену барака. Все видели – Федор делает это не хуже тех, расстрелянных на «Веселом» полосатиков…