Большинство же людей, объявляющие себя ворами, – суррогат, болтающийся между двумя берегами проруби, от лени и бездарности не достигшие собственного взгляда на жизнь: церковные, дачные и прочие воришки, выскребающие ценности не из кармана, а из человеческой души. О них говорить трудно и противно…

Проблему истинного вора бессмысленно обсуждать на уровне социологии или другой какой науки. Вор – существо, оснащенное самим сатаной прежде, нежели он вышел из утробы матери. Все усилия объяснить его продуктом общества – тщетны: он всегда вне общества. А вор как продукт общества – просто жулик.

…Непостижимость воровской природы рождает первое чувство – страх. Никуда от этого не денешься. Упоров ощутил, как вспотели ладони. Пот – холодный.

Вошедшего, однако, никто не заметил, и это тоже органично входило в их безантрактную игру маленьким изящным штрихом, когда человеку дают понять: он – ничтожество, жертва, потому должен ждать, когда о нем вспомнят.

Зэк привалился к нарам, но ему сказали:

– Садись!

Указали при этом место на лавке и снова забыли.

Мысли вели себя суетливо и слишком самостоятельно. В них созревало что-то роковое, постепенно остывая до безразличия к собственной судьбе, чтобы через секунду снова вспыхнуть необъяснимым беспокойством.

Через нары хорошо одетый вор переплавлял одно из своих похождений в безобидный рассказ с картинками, не меняя при этом загадочного выражения лица:

– …Толкую менту: «Произошла ошибка: я – иностранный подданный, незаконнорожденный сын неаполитанской принцессы Шарлотты и товарища Шаляпина. В этой стране варваров оказался совершенно случайно». А он мне – сто в гору. «Банк, – говорит, – на Ямщицкой тоже взял по наколке товарища Шаляпина?» «Нет», – отвечаю с достоинством и по-английски…

– Ты? – не выдержал желтушный зэк из профессиональных барыг.

– А кто же еще?! Мне задают вопросы, я и отвечаю: по политическим убеждениям банк молотнул. Необходимо было заплатить гонорар личному парикмахеру товарища Берия. Мент в полуобморочном состоянии, я – в наручниках. Сидим и смотрим друг на друга. Он выпил воды, успокоился, спрашивает: «Это еще зачем?» Не теряя приличного иностранной особе чувства достоинства, объясняю, опять же по-английски: «Чтоб он глотку этому козлу перерезал».

– Ха! Ха! – взорвались хохотом слушатели.

– Тише можно? – вежливо попросил сидевший особняком Аркадий Ануфриевич Львов и повел с достоинством в сторону смеха крепко посаженной на высокую шею аккуратной головой. Мягкими, не пугающими манерами Львов был чем-то неуловимо похож на начальника лагеря «Новый», имея при этом и значительное преимущество: среди людей своей масти он обладал огромным авторитетом.

Упоров решил, что в этой компании ножа нет только у Львова да еще, может быть, у Никанора Евстафьевича Дьякова: им они ни к чему, за них есть кому заступиться…

Тебе хуже: ты один и не знаешь, зачем позвали. Он только успел подумать о Дьяке, как тот спросил, заботливо окатывая слова русским оканьем:

– Ты в карантинном был с Каштанкой?

Только сейчас Упоров увидал Опенкина, сидящего на дальних нарах. Рядом с ним – два плоских, ничем не озабоченных лица, настолько внешне равнодушных, что кажется – лиц-то нет, одни маски.

«Они его кончат», – догадался Упоров и ответил:

– Нас везли в одном «воронке». В карантинном спали на одних нарах.

– Кенты, значит? Чё ж ты ему по роже врезал? – спросил квадратный человек с похожей на перевернутую репу головой. – Знаем мы эти зехера! Федор менжанулся, опосля подговорил фраера…

– Мужик говорит правду. Ираклий подтвердил, – возразил ему голубоглазый вор, тот самый, что рассказывал про свои похождения, и отхлебнул из кружки глоток чифира.

– У тебя все просто, Малина: ударил вора, который мог помочь Скрипачу зарезать Салавара, и оба теперь в чистые прут.

– Почему ты его ударил? – спросил внимательно следящий за разговором Дьяк.

– Так получилось. Я не хотел, чтобы его убили. Мне незачем придумывать.

– Ираклий не должен врать, – глубокомысленно изрек Резо Асилиани. – Он никогда не врал.

– Ты спи, спи, Ворон, – попросил пожилого грузина не по возрасту седой зэк, сохранивший от прошлой жизни уютную округлость живота, и обратился к Упорову: – Надо было придумать что-нибудь поостроумней, Вадим. – Седой дружески обнял Упорова за плечи легкими, словно лишенными костей руками: – Салавар знает Каштанку. Он бы его живым не отпустил. Скажи нам правду и канай себе на нары, досыпай.

– Действительно, ты зря влез в эту историю, фраерочек. – Худой и желчный львовский домушник Иезуит говорил, улыбаясь той самой поганой улыбкой, которую не могли выносить даже судьи. – Чистосердечное признание может облегчить…

– Хочешь, чтобы я соврал? Тебе надо непременно убить?!

– Цыц! Куда прешь?! Тебя уже нет, падаль!

– Сам ты – мерзость! И рожа твоя – поганая!

– Что-о-о? Воры, с каких это пор…

– Вначале надо доказать его вину. – Синеглазый балагур по кличке Малина не торопясь придержал Иезуита. – Это же сходка, а не советский суд. Ты все перепутал, Евгений.

– Вину? – спросил все еще обнимающий Упорова зэк, убрав свои воздушные руки. – На их глазах кончали Мыша, Заику, Скрипача, а Каштанка жив. Потому что курванулся!

– Криком делу не поможешь, Пельмень. – Дьяк не хотел разжигать страсти. – Мы решаем судьбу своего товарища.

– Ленин бы тебя давно кончил, Федька, – зевнул пожилой Ворон.

– Ты картавого не трогай, ты лучше спи.

– Хватит! – Иезуит поднялся. – Их надо заделать обоих. В назидание другим.

– Резать! – тяжело опустил на стол ладонь мрачный татарин с наколкой на высокой волосатой груди.

– Кто еще скажет?

В бараке прекратились игра и разговоры. Упоров понял – сейчас все решится. Он повел глазами… тот, кто должен нанести ему первый удар, стоял близко. Он не видел его лица, но слышал спокойное, ровное дыхание человека, который ни в чем не сомневался…

– Вспомните Голгофу. – Аркадий Ануфриевич Львов обвел присутствующих хорошими, безвредными глазами и позволил себе длинную паузу. – Иисус сказал о палачах: «Боже, прости им, ибо не знают, что делают».

Он волновался настолько натурально, что даже противный Иезуит не усмехнулся, замкнувшись в своем решенном несогласии.

– Не туда кроите, Аркадий Ануфриевич…

– Иезуит, я тебя слушал! Шесть человек из карантинного барака подтверждают, что сказал молодой моряк. У меня лежит письмо от Фаэтона. Он с ним шел на Колыму, пишет в уважительном тоне. Таким образом, фраер вне подозрений. Теперь о главном: где нас хотели сгноить, Пельмень?

– На «Новом». Удобное место, господа воры…

– Когда ты узнаешь, кто его спалил, тебе будет стыдно. Впрочем, о чем я говорю?! Мужики подумают – воры сошли с ума. За умалишенных никто не скажет доброго слова, а оно нам сейчас весьма необходимо. Я против смертного приговора моему брату Федору.

– Кто еще настаивает на виновности Каштанки? – спросил Дьяк, с презрительной полуулыбкой обводя взглядом присутствующих.

– Я! – Мрачный татарин опять хлопнул по столу ладонью.

– Один! Ты не виновен, Федор. Воры, тормозитесь. Еще не все. С «Юртового» пришла ксива: на «Крученый» привалил церковный вор. Грабил храмы на Псковщине, кончал в селе батюшку с попадьей, а блатует, как честный вор.

– Зачем лишний базар, Никанор Евстафьевич, неужели мы допустим, чтобы церковный вор хилял за вора честного?!

– Вложил побег с Сучанской зоны…

– Он нагреб себе беды на две смерти. Свидетели?

– Есть! – поднялся с нар, держась за спину, мужик в цветастой рубахе, подпоясанной обыкновенной веревкой. – Белим – церковный вор, но это не весь его позор. В зоне поощрял «крыс», целый крысятник вокруг себя развел.

– А за побег что скажешь?

– Так ведь Китаев жив еще был, когда их в зону привезли. Он мне в коридоре крикнул за Белима.

– Сенатора зарезал Белим. – Малина дал понять всем своим видом – признание ему дается непросто. – Сенатор был честным вором, и Белим был таковым, пока не пошел по церквам. В Питере мы с ним подельничали…