– Вы так и доложите кому следует. Столыпин Федор Федорович поджег весь этот ужас лично. А я пошел…

– Куда ты пошел, козявка?! – ошалел от нахальства зэка старшина.

– В побег! – крикнул доктор и опять задохнулся кашлем.

– Застрелю, – благодушно улыбнулся Стадник, – чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида!

Доктор с выдохом толкнул в грудь старшину обеими руками и побежал к завалившемуся проволочному заграждению, ходульной трусцой смешно выбрасывая перед собой непослушные ноги.

– Стой! – заорал рассвирепевший Стадник, поглядел на этап и снова крикнул: – Стреляю!

Доктор быстро выбился из сил, едва шевелил ногами. Он повернулся в тот момент, когда успокоившийся старшина поднес к плечу приклад автомата… Доктор хотел что-то крикнуть, но пуля пришла чуть раньше. Доктор медленно поплыл к земле, развернулся спиной к стрелку, сделал шаг вперед и, получив еще одну пулю, шлепнулся лицом в колымскую землю.

Упоров позавидовал доктору. В тот неожиданный для всех момент такой скорый, вроде бы безболезненный конец виделся ему идеальным вариантом избавления от холода, голода и дурных надежд. Все равно когда-нибудь убьют или зарежут, так ведь пока дождешься того, ого-го как намучаешься! И, взглянув на человека, как подумалось – укравшего его пулю, зэк вдруг сказал себе: «Дурак!», внутренне содрогнулся, почувствовал или увидел маету расставания души с телом. Она была застрелена вместе с доктором, она кричала в каждой клетке своего остывающего дома, надеялась, не хотела с ним расставаться. Ей было страшно, потому что страшно было ему, даже без пули меж лопаток…

«Всему свое время. – Упоров закрыл глаза, чтобы не видеть жуткого прощания. – Твое еще не пришло…»

– Шпаковский! – позвал посуровевший Стадник. – Ты шо хотел донести до нашего сведения? Знаешь, кто лагерь спалил?

Упоров снова взглянул на бывшего парторга… Тот был уже не столь решителен, зато оказавшийся рядом с ним Ираклий рассматривал его с недвусмысленным вниманием.

Шпаковский открыл рот, глянул на Ираклия, снова закрыл, явно нервничая. В конце концов сказал:

– Чахоточный и есть, которого вы сразили, гражданин начальник! Ночью в окно лукался, когда я парашу искал.

– Ты ничого не перепутал, Шпаковский? Мабуть, другой злыдень был? Ночью они уси на одно лицо.

– Он не ошибся, гражданин начальник, – подтвердил Ираклий. – Такой и ночью врага разглядит.

Шпаковский быстро кивнул, продолжая заботиться о себе уже с большим старанием и не спуская с грузина настороженных глаз.

– Ты, Шпаковский, должен был раньше сказать: сам видишь, сколько людей страдает. Но все одно молодец! А этот… – Старшина кивнул в сторону проволочного заграждения. – Надо ж, гадость какая! За интеллигента канал! С виду-то и не подумаешь!

Подошедший майор молча осмотрел труп доктора, недоуменно пожал плечами, спросил безразличным голосом:

– Нашли поджигателя, Стадник?

– Так точно, товарищ майор! Убит при попытке к бегству.

– Этот? – Майор указал пальцем в сторону лежащего доктора.

– Он самый. Свидетель есть. Эй, Шпаковский!

– Не надо! – Майор недовольно поморщился. – Этап возвращается. Выдать сухари, чай, селедку. Вас благодарю за службу.

– Служу Советскому Союзу! – прогавкал старшина и, повернувшись к заключенным, не выдержал, осклабился, потеряв всю свою молодцеватость, и каждая оспинка на его грубоватом простодушном лице расплылась в счастливой улыбке.

– Поздравляю, гражданин начальник! – Каштанка услужливо вытянул из-за плеча бандеровца тощую шею. – Такому выстрелу товарищ Ворошилов позавидует.

Старшина был начеку, но праздник вор ему испортил.

– Молчать, заключенный Опенкин! Не понимаете по-доброму, тоди усе буде по закону!

– Тогда чеши за селедкой, пидор. Не слыхал – товарищ майор приказал?!

– Какой он тебе товарищ, вошь тюремная?!

– Иди спроси! Но вначале тащи селедку!

Заключенные понимали – Стадник непременно застрелит вора при случае, однако забава им нравилась, этакая игра с ощущением неизбежного конца. При этом многие из них, окончательно разуверившиеся во всяком добре, испытывали что-то похожее на удовольствие от того, что кто-то уйдет раньше их. Даже обезножевший после лежания на холодной земле профессор математики Футорянский смотрел на все с тихой улыбкой, освободив мочевой пузырь и забыв на время о своих бесполезных конечностях, размягчившихся до состояния студня…

Упоров взглянул на Шпаковского. Какая-то часть души еще жила ожиданием неприятностей, но он нарочито небрежно вынул бритву и начал срезать ногти. Он хотел доказать себе, что ничего не боится, потому останется в выигрыше при любом раскладе дел. Он хотел себя обмануть…

…Он открыл глаза, и молодой блатарь с хищной улыбкой раздраженно спросил:

– Ты чё, на курорте, боров?

– А у тебя есть запасные фиксы?

– Нет, а что?!

– Тогда спрячь те, что есть! Зачем пришел?

Упоров сел на нары, пощупал натруженную поясницу. Сто ходок в смену с тяжело груженной тачкой по прогибающемуся дощатому трапу. Это норма. После трех дней работы он вернулся к мысли: не вскрыть ли себе вены… Именно на третий день ему начало казаться – в коробе лежит тонн десять породы, сзади грохотала такая же махина и при малейшей остановке могла сбить с ног, покалечить или убить. Ему все-таки удалось убедить себя – тачка катит не породу, а куски бесконечного срока. Надо его вывезти весь – до последнего камушка, чтобы выбраться из сырой шахты на волю, где не будет постоянного ощущения голода и опасности, как сейчас при виде этой нахальной рожи молодого блатаря.

– Тебя ждут в третьем бараке, – сказал блатарь. – Надо торопиться…

– Кому надо, пусть торопится, – ответил Вадим со всем доступным ему в эти минуты спокойствием. – Ты только не погоняй!

Зэк что-то уловил в тоне Упорова, промолчал с угрюмым выражением податливого к гримасам лица. Они прошли мимо дежурного, сделавшего вид, что дремлет, и, подняв воротники, вступили в холодную северную ночь.

«Все-таки ты рожден для потерь. – Упоров старался идти так, чтобы посыльный не оказался со спины. – Потерял сон, теперь можешь потерять и жизнь: там у них, говорят, круто…»

В третьем бараке было светлее и чище, чем в остальных. Воры любили порядок, возможно, не все, но те, кто любил, могли его и обеспечить. Они сидели вокруг стола, передавая по кругу кружку с чифиром, которая постоянно наполнялась расторопным татарчонком с порванной левой ноздрей короткого носа.

Со стороны человеку несведущему наверняка бы показалось – собрались крестьяне обсудить свои дела, и происходит это не в Стране Советов, где на собраниях положено кричать и обличать, а в какой-то другой, тихой, может быть, даже без тюрем, сказочной державе с трезвым королем при власти.

На самом деле все было не так. Хороший вор всегда талантливый актер, и сыграть то же мирное настроение ему ничего не стоит. При этом он не выдаст истинного расположения своего мятежного духа. Естественно, до поры до времени…

Воровской дух – тайна, непостижимая для случайного человека с улицы или с нар рабочего барака, где каждый фраер только и думает о том, чтобы выжить. Выжить! И никаких там тонкостей в образе жизни, без которых вор просто не вор, а обыкновенный порчушка, озабоченный низменными потребностями желудка.

Настоящих воров, одаренных в греходуховном понимании, так же мало, как и настоящих сыщиков или святых. Воровской дух есть данность не от мира сего, именно он каждодневно возобновляет падение своего обладателя с таким же злонамеренным неистовством, с каким Дар Божий возобновляет взлеты доброго гения. В ночной пустоте их души наполняются светом черной свечи, он неизъяснимым образом, покоряя рассудок и сердце, диктует им законы бытия, ничего общего с Законом Божьим не имеющие. Но крест, который носит на груди каждый настоящий вор, есть тусклый отблеск Истинного Света, бессильная надежда на то, что Господь не оставит грешника без Своих утешений…