Преданный Зоха заглянул в глаза хозяину, тот сделал вид, что не заметил, и легко поклонился:

– Еще раз до свидания, друзья!

Такого оборота никто не ожидал, и когда за Ерофеем Ильичом закрылась дверь, бывший директор прииска «Коммунистический» по фамилии Ведров подвел итог второму посещению Салавара:

– Теперь они тебя убьют. Он зря не обещает.

Упоров не стал отвечать Ведрову, подсел к баку с водой, зачерпнул пахнущую хлоркой мутную жидкость, чтобы с ладони брызнуть себе в лицо, а затем – в лицо Каштанки. Белесые ресницы вора дрогнули, с пьяной отрешенностью открылись глаза. Федор сел и потрогал челюсть:

– Тебе чё, бык, силу девать некуда? За что ты меня треснул?

– Надо было.

Он пришел к выводу – Каштанка притворился, но почему-то от своего открытия покраснел сам и, отвернувшись, пошел ставить банку на место.

– На нож просишься, баклан?! – рычал в спину Опенкин, поминутно сплевывая и матерясь.

– Они бы вас убили, – философски заметил Ведров, разглядывая припухшую челюсть. – Гляньте на Аркадия: его Зоха ножом насквозь прошил с одного удара. Кто бы сказал – не поверил.

– А рядом?

– Не знаю. Он из ихних, из тех, кто приходил трюмить…

– Худую ты мне службу сослужил, морячок: воры не поймут…

– Поймут, поймут, – успокоил его молодой грузин с мягкими движениями дикой кошки. – Ты сам вор. Ты бы не понял?! Не надо думать о всех плохо, иначе я, фраер, тоже так начну думать о ворах.

Закончив разговаривать с Каштанкой, грузин протянул руку Упорову:

– Меня зовут Ираклий. Ты поступил честно. Давно не видел человеческих поступков. Можешь на меня рассчитывать.

Спокойно поклонился и вернулся на нары, легким прыжком подбросив гибкое тело.

– Фраер-то не простой, – пробормотал для Упорова Опенкин. – Девять касс, незаконченное высшее образование. С ним считаются воры…

– Он княжеского рода, – встрял в разговор Ведров. – Господи, что за время! Князья грабят банки, воры правят государством.

– Мало тебе дали, Ведров, – глухо произнес Каштанка. – Все свое гнешь. А того не знаешь, что не воры, а суки Россией правят. Историю партии читать надо внимательней. Сталин, правда, из воров, но курванулся на втором съезде и стал своих душить.

– На втором съезде Сталина не было!

– А ты что, там был?! Вот и молчи, раз не знаешь! Ой! Что ты наделал, Вадик? Мусала не работают.

Опенкин взобрался на нары, ворчливо приговаривая:

– Менты – бьют, кенты – бьют, суки – ловят, воры – зарежут. Да что я – племянник Гитлера, что ли?!

Постепенно ночные страсти улеглись, и камера начала жить своей обычной жизнью: зашелестели в ловких руках шпилевых самодельные карты, кто-то дал кому-то в рожу под расчет, начались разбирушки. Покинувший парашу узбек молился перед дверью, вздымая к сырому потолку коричневые ладони. Имущество Ёсифа Палыча, состоящее из двух именных серебряных часов с цепочками, куска сала и отточенного до остроты бритвы перочинного ножа, которым он вскрыл себе вены, перешло на законном основании к Опенкину. Сало он тут же поделил между ближайшими сидельцами.

Проворные педерасты успели обобрать трупы еще до того, как в камеру вошли четверо санитаров с носилками в сопровождении вальяжного старшины, похожего на швейцара столичного ресторана.

– Опенкин? – Старшина вскинул кустистые брови и, кажется, даже обиделся. – А ты как проканал между порченых?

– Я им сказал, гражданин начальник, – поморщился Федор, – что вы – мой персональный кент. Обниматься полезли, суки!

– Никак не можешь без хитростей. И кто ты теперь – вор?

– Нет, гражданин начальник, старшина сверхсрочной службы.

– У, пропадлина, в другой раз не сорвешься! У них нынче полномочий хватит на таких крученых. Считай – отсрочку получил.

– Спасибо, товарищ старшина, что побег мне не сорвали…

Старшина дернулся всем телом и уже открыл рот, но словесного выражения его возмущение не получило, и он пошел за санитарами, поправляя ухоженные длинные волосы на яйцеобразной голове.

Команда Салаварова больше не появлялась, а карантин через неделю кончился, и заключенных выгнали из барака на широкий грязный двор, где они толкли холодную хрустящую грязь рваными обувками, кутаясь в засаленные телогрейки и бушлаты. Первые минуты на вольном воздухе доставили немного удовольствия, но постепенно становилось все холоднее и холоднее, от тех неприятных перемен серая арестантская масса заволновалась.

– Строиться! – наконец затянул бабьим голосом костлявый дежурный с неповоротливой спиной застарелого радикулитчика. После чего куриной трусцой подбежал к седому скучному майору, начал что-то торопливо объяснять.

– К черту! – прервал радикулитчика майор. – Это что, девицы из Смольного или преступники?! Не забывайте, где работаете, Гладилин!

Майор решительно шагнул к строящейся колонне, сложил рупором ладони и объявил:

– Этап идет на «Новый», можете успеть к ужину, если поторопитесь.

– Что за командировка? – осторожно спросил у Ираклия пожилой карманник, близоруко щуря глаза.

– Не знаю, дорогой.

– А кто знает? – нудил карманник.

– Гражданин майор, дорогой!

Но вопрос уже запрыгал по этапу: «Кто знает за “Новый”?» «Кто знает за “Новый”?..» Он прыгал, прыгал, да и пропал где-то в середине строя, утонув в молчании нелюдимых бандеровцев.

Конвой повернул автоматы к строю; возбужденные запахом немытых тел зэков собаки скалили клыки, вопросительно заглядывая в глаза проводников.

– Хотя бы раз в жизни поесть, как эта собака, – мечтательно произнес Ведров. – Господи, пошли мне ее пайку.

– А поводок? – спросил пожилой карманник.

– За такую пайку можно. Я ж не вор. Я просто временно изолированный, но советский человек. Я жрать хочу, а не блатовать.

– Разговорчики! Этап идет на «Новый», – еще раз повторил майор. – Шаг в сторону считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения. Копченый, что скалишься?!

– Да вот зверек здесь огадился, гражданин майор.

– Пусть несет с тобой: в дороге пригодится. Шагом марш!

Через час ходьбы Упоров почувствовал холод между пальцами ног, пожалел, что не снял с покойного Заики портянки. Побрезговал или постеснялся, теперь дорожка форс собьет. Этап одолел небольшой, но крутоватый перевал, и за ним открылся великолепный вид с прекрасным лесом в лучах восходящего солнца. Открылся, как правда, которую кто-то прятал от этих сбившихся в затхлую кучку людей.

– Эх, раздолье какое! – не выдержал шагающий впереди Вадима кособокий Ведров. – Столько места, а нам – тесно. Махнуть бы в лес.

– Кто тя держит – махай! – предложил Опенкин. – Старшина, отпусти мужика в лес за подснежниками.

– Хай бежит! – Конвоир похлопал ладонью по автомату. – С сопроводиловкой. И ты за ём. Здесь на всех хватит.

– Стой! – кричит замыкающий колонну лейтенант.

– В чем дело, лейтенант?

– Заключенный помер. Старик этот, то ли математик, то ли еще кто.

– Ему бы на печи сидеть – он по тюрьмам шляется.

– Труп – в машину. Спрячьте оружие, лейтенант: он мертвее мертвого.

Лейтенант, однако, выстрелил на всякий случай в затылок маленькому седому человеку, и этап тронулся дальше. Дорога муторно тянула восемьсот голодных зэков в пологий тягун. Многие уже выдохлись и, не стесняясь, становились на четвереньки.

– Ползите, ползите, – подбадривал их веселый старшина. – Кто не доползет, доедет с Пифагором!

Отъярились собаки, перестали облаивать ползущих зэков, лишь изредка норовя хватить кого-нибудь из них за бок. Но перед вершиной Мертвого перевала они и сами начали ложиться на снег, прижимаясь к отполированному ветром насту лохматыми животами.

Хозяином тех мест был ветер. Он не знал отдыха в любую погоду, ни днем ни ночью, заполняя легкие измученных людей пронзительным холодом, принесенным из тундры.

Наконец выбрались на плоскотину. Стоять на ногах могли немногие.

– Сейчас бы умереть, – выдавил из себя Ведров, опускаясь на корточки.