Оба они понимали, что к чему, но первое время учтиво переглядывались через изгородь. В свободные от работы часы пленник щеголял в нарядном платье, добрых мехах здешней выделки, а что длинного ствола через плечо не давали - так ведь и не положено это молоди, в зрелые лета не вошедшей. Матери же в летах прилично сплошь тёмное сукно, а из пушной рухляди - разве куница или соболь, и то седые.

Позже Тангата перестал отодвигаться, едва стоило "высокой ине" облокотиться рядом на забор. Изгороди в деревне были низкие, по грудь, а сверху узкая планка, чтобы штакеты дождик со снегом не гноили, а также сигать через верх было легче: как иначе девку выдашь или парня пристроишь, если доступ им перекрыть. Лес начинался в нескольких шагах - в перспективе казалось, что ели кладут запорошённые снегом лапы на плечи обоим. В метель - живые пирамиды. После оттепели и возврата холодов - хрустальные паникадила.

Ещё позже - Та-Циан начала разговор первой.

- Кто я - тебе известно. За то, что отвела от тебя суд, согласен ли ты подчиниться моему собственному?

- Думаю, мне ничего не остаётся, - на нежно-смуглом лице ничего не отразилось.

- Отчего?

- Я убил человека.

- Я числю за собой по крайней мере сотню - тех, кого в лицо помню. И что в этом? Братству без разницы. Смерть вообще-то никогда не бывает абстрактной. Поэтому любое убийство тоже конкретно - и далеко не всегда должно быть порицаемо.

- Философия, простите.

- Перейдём к определённому случаю. Ты хотел платы за оскорбление?

- Да. Наверное, да.

- Уж разберись со своими чувствами, пожалуйста.

- Прямо здесь, у изгороди?

- Ты прав. Пошли ко мне.

Он пытался держаться чуть позади, как ведомый, и одновременно впереди - воин и защитник. Однако с любого ракурса хорош: изрядно поживший волк лаком до молочного мяса.

В светлице с широкими цельными стёклами горела даже не печь - могучий очаг с колосниковой решёткой. Каменное основание уходило в подклет, заодно подогревая нижний уровень со стойлами, загородками и баней, а зев наверху пыхал что твой дракон. Вся их пушнина сразу полетела в угол, на лавку - и не тяжела, но что зря вешало надрывать?

Морозные узоры на стекле - пальмовые стволы и опахала. Столько жара внутри - а избяных глаз не достигает. Тяжёлые шкуры ковром на полу, медвежьи и волчьи: добыты не обманом, а в честном бою с неприкаянным одиночным бродягой. "Тяжело от парадных спален", звучат в голове поэтические строки. Хотелось бы знать, разобьёт ли форель те узорные, те хрустальные льды, которые сплошь затянули окно?

Уселись рядом у открытого огня - что жар, что пар костей не ломят. Та-Циан предложила гостю вполне цивильный стул, сама устроилась рядом на в точности таком же.

Настала пауза, во время которой, казалось, оба собирались с духом.

- Ты его любил, мальчик? Рейна?

- Восхищался. Боготворил. Временами он мог из меня верёвки вить, такое вот счастье.

- Не буду вымогать подробного психоанализа. А он к тебе как?

- Он был подарком судьбы. Дар Господень. Бросать такое - грех и оскорбление Дарящему.

- Ну-у. Если я не могу распорядиться подарком - это не он, а гиря на шее. В таких терминах отзываются о ближней жизни. О таланте, который хочешь не хочешь, а надо применить к общеполезному делу. О детях, которые зарождаются в матке, словно мыши в тряпичном гнезде. Про мышек - это Парацельс: за что купила, за то и продаю.

- Разве можно так говорить о важных вещах?

- Я не говорю. Я так делаю - значит, можно. Один мятежный философ объяснял, что дающий дар просит милости к себе, одариваемый же, принимая, оказывает благодеяние.

- Заратустра. Он убил в себе Бога.

- Ты католик? Христианин?

- Я христианин.

"Судя по тому, как чеканит и как расставляет акценты, - протестант с лэнского севера. Такие же зануды, как и редкие у нас правоглавы, но похрабрее и тыкать друг в дружку вертелами нисколько не боятся".

- Вот как? А я - беззаконный гибрид католички с мусульманкой плюс кое-что буддийское. В общем, живу, а не зарабатываю себе Царство Небесное.

- Это допрос? Вы пытаетесь меня разговорить случайными словами?

- Должна тебе признаться - да. И ещё раз да.

И с неожиданной резкостью:

- Я легко извлекла из Рейналта страстное чувство к тебе. Но вот ты, мальчик, - ты поглощаешь, не отдавая. В ответ на прямой вопрос хитришь и уворачиваешься.

"Может быть, в этом корень твоего уныния? Что не умеешь ответить. А хочешь такого не душой и не телом - одним разумом".

- Это обвинение? - тем же бесстрастным голосом, каким вёл весь разговор. С тем же ледяным выражением на лице.

- Да. Но пока не приговор.

- Не думаю, что мне стоит откровенничать с высокой иной. В пользу или во вред моему делу - безразлично.

"Спохватился, называется. А чем ты до этого здесь занимался?"

Удивительно, подумала Та-Циан, как легко выстраиваются в её уме строки былого диалога. И словно шкурой чувствуешь тогдашнюю атмосферу - жару и банную влагу, что медленно копятся под сводом, смутный аромат клейкой тополиной почки. В холода плоть охоча до печного жара, открывается всеми порами, и смолистая весенняя листва - её натуральный женский запах. А вот собеседник Та-Циан вцепился в ворот сильными длинными пальцами...

- Ты не знаешь, что будет на пользу, потому что этого пока не знаю я. Не хитри.

По какому-то наитию она пригнулась, слегка погладила другую руку, что опиралась на колено. Тангата чуть шелохнулся навстречу, словно пытаясь укрыться в чужом гнезде.

Потянулась кверху, желая расслабить удавку на шее.

Он с ужасом отпрянул, как от близости горячего угля.

А Та-Циан в единый миг поняла, кто и что она такая - словно выпив душу другого одним глотком, не причинив ему, однако, ни малейшего ущерба. И сказала:

- Я тебя прочла. Ты гимнофоб, но особенный. Хотя, с другой стороны, в каждой личной мании есть своя закавыка. Ни ласк, ни наготы самой по себе ты не страшишься - а вот того, что их увидят...

- Да, - он опомнился, вздохнул. - Рейналт любит по преимуществу зрением, а оно у него острей, чем у кошки. Он про меня знал, с готовностью подчинялся, но даже полная темнота в комнате не помогала - та, что полностью растворяет... тебя... в своих... чернилах.

Последние слова потонули в почти беззвучном шелесте.

- А если завязывал ему глаза - тебе казалось, что плотный шёлк прозрачней кисеи.

- И откуда мне знать: может быть, он подглядывал за тем, как... как мы оба достигали своей жалкой цели. В таких страхах есть что-то подлое. И копится, копится, как своего рода...

- Аллергия. Но навесить ярлык - не значит справиться. Хочешь понять, кто сильнее - ты или она? Мы или...

- Вы хотите меня изнасиловать?

- Я хочу, чтобы ты попробовал изнасиловать меня, - внезапно сказала она. - Сделал то, чего всегда хотел по отношению к любому любовнику или любовнице. Исторг весь обман, который в тебе скопился.

"Это была авантюра худшего сорта: знать, что фобия по своей природе нерациональна, и отыскивать микстуру от неё, минуя разум. Брести и выбирать наугад, зная, что неудача первой попытки сгубит вторую на корню".

- Если я завяжу вам глаза...

- Не буду сопротивляться. Поклянусь, что не вижу. Ты ведь не посмеешь не поверить - мне.

Уже то, что юнец поднялся с места и размотал широкую опояску, было победой. А когда плотно завязал шарфом улыбку женщины... И, взяв на руки, снёс с места, одновременно раздевая и раздеваясь сам, и опрокинул на шкуры, для надёжности уложив лицом книзу...

О боги, да никаких изысков с обеих сторон, если не считать того, что ей подумалось для верности изобразить связанные под грудью руки. День за тропическими декорациями сиял так, что окрашивал веки тёмным пурпуром, по нагому телу ходили волны тёплого воздуха. "Смешно: эта чужая поросль в твоей промежности и на ягодицах. Татьяна писала, что такое примирило её с новорожденным: когда головка уже вышла, и жёсткие кудряшки защекотали внутреннюю сторону бёдер - взад-вперёд - всё дальше и сильнее с каждой потугой. Знак того, что эскапада кончается благополучно".