Рука, которая бесцеремонно сжала мой левый сосок, расплющила молочную железу и налегла на рёбра, казалась ледяной.
- Всё. Ничем твоя плоть не больна, уж поверь. Разве что сугубым воздержанием. Если не будешь в мыслях мусолить болячку - истончится и пропадёт. На картинках она показывается как тень, верно?
Я кивнула:
- А что она такое?
- Опредмеченная мысль. Я немного философ и выражаюсь соответственно. Тебе надо делать то, для чего ты предназначена, для чего родился на свет коренной народ. Объяснять не буду, рано тебе и не поймёшь. Сеанс окончен!
Я поднялась, запахиваясь потуже: хоть камин нагнал полную комнату смрадного тепла, жарко мне вовсе не было. И уже было раскланялась, как Эржебед сказал:
- Э, а мой гонорар?
_ Вы о чём?
Но я уже поняла тогда.
- Вы все думаете "Врачу, исцелися сам", что ли? Даже когда у него канцер в последней фазе, а вы сами подозреваете такое у себя и копаетесь.
- Я никогда не занималась практикой этого рода, - проговорила я, пытаясь изобразить удивление.
- Врёшь. Ну ладно: зайдём с другой стороны, хотя жаль тратить время на длинные фразы.
Сам он тоже отчасти лгал: дыхание у него ни разу не прервалось.
- Ты мне дала обещание. Мало того - подтвердила с этаким пафосом. Надпись телсными гуморами на стене помнишь?
Я молчала - что было можно тут сказать.
- "Доктор, дайте мне смерть - иначе вы убийца", - с известной насмешкой повторил он слова Франца Кафки.
И, не дожидаясь моей реакции, добавил:
- Ты вполне можешь отказаться от такого. Большинство сочтёт тебя прожжённым гуманитарием. Немногие из зорких углядят неумёху и труса. Но я знаю, что ты иная.
"Хотела бы знать, что творится в моих условно юных слушателях. Должно быть, замерли, сами себя не помня. Дыхания - и того не слышно: или не полагается им?"
- Да! - сказал он поспешно. - Уходя, передай Волку, пусть увезёт тебя на время, пока они не собрались. Это ненадолго. Теперь действуй.
Словом, я нагнулась и на автомате проделала то, чем принято было облегчать агонию тяжелораненым. Акт милосердия. Никаким оружием, помимо своих рук, я тогда не пользовалась...
Оба мы утихли. Дженгиль знал и без того, чтобы мне ему говорить. Но не подслушивал, разумеется. Мог бы - это да.
Подсёдланные кони ждали у другого входа, настежь открытого горам. Не верилось, что мы недалеко от Сердца Сердец, хотя и не в семимильных сапогах прибыли: вокруг города была поруганная весна, здесь - покойные предзимние дни. Впрочем, Лэн-Дархан расположен в котловине, которая защищает его от холодных ветров; а что сама впадина лежит выше уровня моря и к тому же мы поднимались, - то я не учла.
Вокруг нашей тропы расстилались альпийские луга: бурая прошлогодняя трава, острые иглы всходов, неожиданно яркие цветы, имени которых я не знала. Островки снега и какой-то пух, вроде бы от одуванчиков или пролинявшего зверя. На выходе из города нас провожали двое-трое, но на первом привале отстали. Дальше начиналось, как сказал Джен, "приватное владение". И лес, в который мы погрузились.
Усадьба Волка стояла у края поляны - как можно было понять, вырубки, деревья с которой пошли на саму постройку. Бревенчатый дом со службами, почти такой, как я любила в городе Эрк-Тамир, совсем не такой, где я жила в эркском лесу, и уж вовсе не похожий на местные "ласточкины гнезда" из камня и глины. Цвета густого мёда, который от пребывания на открытом воздухе лишь настоялся. Весь в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, звенящий прокалённой на солнце и обдутой ветрами корабельной сосной.
- Нравится? - спросил Дженгиль. - Срублен в один день ради одной-единственной ночи.
- Сказка, - ответила я сразу на вопрос о красоте и повесть о сотворении. Я не сомневалась в том, что мне - противься или не противься - придётся здесь делать. Воительница Пентесилея в брачном пленении у Ахилла, как повествовал об этом Клейст.
Покойник напрасно язвил о телесном воздержании: юных мужей у меня хватало. Тоже по принципу Пентесилеи: победи и вволю натешься. Со своими бойцами неуместно, вдруг скажут, что выбираешь фаворитов. И печально: приголубишь - а тут как раз убьют его. Ну а красивых пленников мне в палатку приводили после каждой серьёзной стычки. Прежде чем отпустить, ну конечно... Со связанными руками и путами на щиколотках, чтобы изобразить видимость насилия: а без такого урон мужской чести получится. Но с цепями или без, давшего клятву не вредить мне или нет, - это был шок для него, смертельный риск для меня и оттого для обоих - прекрасней многого на свете. Наверное, оттого меня и тогда, и сейчас нимало не угрызала совесть по поводу моих мёртвых; только что немота и тишина стояли во всём теле.
Та-Циан замолчала, перебирая события.
"Стоит ли расписывать саму усадьбу? Для меня это любование прошлым и невозвратным: для моих кровных деток - пожалуй, бабские слюни. Двор - разомкнутый квадрат, три стороны которого - службы и летние помещения. Конюшня с восемью денниками. Чистый, отапливаемый дом: сени и примыкающая к ним кухня, большая комната с изразцовой печью-стенкой почти во всю стену, две крошечных жарких спаленки в торце "залы" и что-то вроде пристройки или утеплённой веранды вдоль всей боковой части.
Огромный стол был заранее накрыт на два куверта - тонкий фарфор, полотняные салфетки, ветвистые шандалы со свечами. Стулья - как аршин проглотили - обтянуты тиснёной кожей, диван задрапирован шкурами медведя и рыси. Окна снабжены внутренними ставнями, которые отодвигались наподобие японских ширм и сейчас были спрятаны за лазоревыми суконными портьерами, тоже раздёрнутыми. Стенка напротив окон была буквально вымощена книгами: поперёк себя толще, с золотым тиснением на корешках, одетыми в деревянные корки и бронзовые оклады, по красоте не уступающие иконным, размером в ладонь и в половину человеческого роста. Были здесь и свитки с выступающими из них деревянными ручками, и круглые футляры с кистью на торце, и плоские кожаные шкатулки, запертые на замок. Наверное, после такого мне и захотелось повторить нечто подобное у себя.
- Там живу я, когда приезжаю к себе, - пояснил Дженгиль, кивая на книги и дверной проём с полукруглым навершием и тяжёлой занавесью. - Но тебе туда ещё рано. Садись за стол, отдыхай.
Из кухни наносило упоительные запахи яичницы, поджаренной с хлебом и луком, домашнего сыра, кофе и земляничного варенья. Широкая плита пыхала жаром. Под потолком виднелась самая настоящая спиртовая лампа - в их горючее принято добавлять что-то вроде духов, это ощущалось на расстоянии. Я остро почувствовала свою неумытость, запах конского пота, смешанный с моим собственным, - хотя лошадьми, как и готовкой, занимался сам Джен или те его слуги-невидимки, которые всё для нас устроили.
Ополоснуть лицо и руки он мне принёс. Прикатил столик на колесиках - рядом с кушаньями была глубокая миска с водой и нагретое полотенце, свёрнутое в трубку. Кажется, предполагалось макать второе в первое одним концом и обтираться насухо другим.
Убирал объедки и опивки Джен тоже сам, меня не допустил.
- Вот теперь время представить тебя моей душе, - сказал погодя.
Зала воплощала в себе гармонию, его кабинет - изысканный диссонанс. На окнах - расписные экраны из шелка; стены не обшиты, но круглое дерево отполировано до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца - что называется, топорной работа. Но на полу рядом с кроватью стоит огромная кобальтовая ваза с попугаями и хризантемой - старый Мейсен. Крашенный суриком настил застелен шерстяным ковром в три цвета: белый - от белых, коричневый - от карих, чёрный - от чёрных овец. Ружья в серебряной обкладке перемежаются пучками трав, ножи и кинжалы небрежно брошены на дубовую скамью, сабля повисла на гвозде с узорной шляпкой, а посреди всего этого высится на специальной подставке огромная друза горного хрусталя. Варварство и утончённость.
