- Открыто, - говорю этак спокойно.

Входит человек - ничего особенного, в такой полувоенной форме и высоких шнурованных ботинках пол-страны ходит. Только вот больно красиво всё заштопано и сидит щегольски - тоже денди мне в пару. Лет по виду тридцать пять, а может, и все пятьдесят. Фигура эфеба, грация и осанка критского бычьего танцора, волосы пегие: снаружи выгорели целыми прядями, а то и поседели, изнутри в каштан отдают. Черты лица точёные - что нос с горбинкой, что тонкие губы, что надбровные дуги с изломом. Только выточены они не иначе как засушливым ветром с пустынь, который проникает иногда в разломы горного щита и гуляет по руслам сухих рек. Кожа смуглая, а глаза такие светло-серые, что белыми кажутся: весёлые, жестокие, шалые. И каждый зрачок аж на пол-лица. "Сталь на висках, серебро в глазах - золото в мыслях", говорят в Лэне о таких мудрёных субъектах.

В общем, смотришь на такого и в упор не понимаешь, что именно ты съел.

- Спуск хоть тугой? - спрашивает он. - Вы, ина генерал, подняли бы прицел выше, а то от пули в недавнем завтраке помирают долго и погано.

И, надо же, тотчас, как по сигналу, наступило утро. Или в глазах и мыслях у меня прояснилось - теперь уже окончательно.

- Садитесь вон в то кресло, - предлагаю, - раз уж сами себя пригласили. И погодите немного: мне ещё проснуться надо.

В общем, справила телесные нужды, ополоснулась по-быстрому, перебралась из ночнушки в безотказный халат, пистоль в секретный карман, носки и туфли на ноги. С тех пор и завелась у меня, кстати, привычка: ночевать так, чтобы всё необходимое иметь в одних стенах и под одним засовом.

А он говорит, нагло обернувшись ко мне затылочной частью:

- Я тут ради приятного знакомства немного колумбийской арабики припас и турочку. Если разрешите - сготовлю на спиртовке. Не сомневайтесь, получится то, что надо.

И такой ухватистый, между прочим: и варево не упустил, и насчёт чашек подсуетился - у меня были такие фарфоровые чайные стаканчики в виде тюльпана. Армуды называются. И розлил правильно: чтобы густая бархатистая пенка получилась.

Вот сидим как ни в чём не бывало - а чего, собственно, трепыхаться? Проще жить от этого станет, что ли? Кофеёк попиваем: давно сей радости мне не выпадало. И другой радости - тоже: глядеть на этакое диво природы.

По правилам мужской галантности стронуть с места беседу должна дама. Но я молчу и делаю вид. Какой - сама не знаю, только что важный.

Наконец мой антагонист ставит посуду на столик, откашливается и говорит:

- Меня, собственно, Каорен послал разобраться, что за язва точит вас изнутри. Мы с ним вроде приятелей.

- Господин имеет честь быть лекарем?

- Нет. Но знаю, где один такой обретается. Не излечит, так поддержит.

В смысле "взойди на эшафот в полном здравии", ага...

Мне, собственно, всё равно, я, можно сказать, уже в пути, не свои люди сюда не явятся, но для приличия и немного из вредности спрашиваю:

- С кем имею честь?

И слышу:

- Дженгиль ибн Ладо. Можете звать Волчьим Пастырем, можете - просто Волком. Только вот, прошу, никаких пастухов, договорились?

X. КАК КУПИТЬ ГОРОД. Окончание

- А мы так и думали, - сказал Рене, - по волосам догадались.

- Так я и не особо скрывала, - улыбнулась Та-Циан. - В общем, чтобы закруглить эту часть интриги, скажу, что числился Волчий Пастырь по той же самой части, что и мы с Кермом плюс Нойи в пристяжке. Только я была корсаром при красноплащниках, а он - язвой в боку Братства: реальная власть куда больше номинальной, причём не всегда поймёшь, кому служит. Каорен, в точности как при мне Ной Ланки, играл при Джене роль официального комиссара Оддисены, то есть следил для приличия, чтобы атаман (вернее, доман) не особо зарывался и своевольничал, а гнул линию партии. Последняя идиома - анахронизм, в Динане так никогда не говорили.

В общем, понятно, каким образом Као мог, сидя в осаде, щипать регулярные войска на партизанский манер, не давая им нарастить мускулы. Вот истребить их Дженгиль бы не сумел или не хотел тратить на это силы. Но, скорее всего, не видел смысла: сегодняшний враг - завтрашний союзник, а сырая земля ведь на всех одна.

Вот мы и отправились.

Со стороны удивительно: мимо стражей из Ханбертовых людей шли открыто, по двору - никого не опасаясь, а как идти мимо служб, которые отдали моим спутникам - ведь не под открытое небо их выгонять, - закутались в ягмурлуки. Так и по Лэн-Дархану шествовали: не скажешь с первого взгляда, мужчины или женщины.

Только вот город был пустынен. Словно шествовала по Ковентри леди Годива в сопровождении графа Леофрика.

Наверное, я пробормотала нечто похожее, потому что Дженгиль с готовностью откликнулся:

- Почти все внешние приметы совпадают: выкуп, который боги берут, чтобы город стоял нерушимо, звание священной жрицы, золотые волосы до колен, нагота или нечто настолько противоположное, что кажется тождеством. И жертвы лошадьми и молодыми мужчинами в расцвете сил: я прав? Языческую легенду всего лишь ловко подверстали под реальное христианское средневековье.

Что выкупать придётся человеческой жизнью, мы оба поняли распрекрасно.

Я, помнится, ещё прибавила:

- Вы правы - сходство поразительное. Не хватает разве что лошади.

(И юноши, хотела дополнить. Но это была бы слегка другая опера.)

- Успеете наездиться, - ответил он. - Но я запомню.

Будто о Лэн-Дархане тех времён сказаны крылатые слова: "Всем сразу в парчовый мешок не вместиться, все драгоценности вмиг оттуда не высыплешь, но стань иглой, в которую продета нить, - пройдёшь внутрь и, уходя, потянешь за собой жемчужное низанье".

Мы зашли в один из домов, неотличимый от многих, и спустились в подвал, оттуда - в подземный ход, удивительно сухой и светлый от втиснутых в стены крошечных ламп. С невысокого сводчатого потолка не капало, по известняку стен струилась росная испарина, уходила в узкие канавки по обеим сторонам мощёной тропы и бежала вспять. Здесь явно ощущался небольшой уклон вверх - человек, более слабый, чем мы, почувствовал бы его сильнее. Я не спрашивала: догадывалась, что мы оба давно вышли за пределы города.

- Какая интересная картина, - прошептал Дезире. - И вы ведь нисколько не боялись.

"Будучи приважены, они начинают слышать все твои верхние мысли, - говорил Керм. - Нет, не то тайное, что пока не оформлено словами. Однако выговоренное вслух, то, что проявилось и до того устоялось, много красивее".

- Вот как? - сказала она. - Да, бояться рядом с Волчьим Пастырем не получалось. Такой уж он был: что ни думай, что ни предполагай, как ни крутись, а выйдет по его. Разумеется, до известного предела.

Вышли мы не так чтобы скоро - я не однажды порадовалась, что обулась в башмаки без каблука, - но снаружи далеко ещё не стемнело и солнце стояло высоко.

Там тоже был жилой дом с комнатами, расположенными в беспорядке, - дикая перекрученная анфилада или лабиринт каморок, некоторые с двумя, а то и с тремя выходами. Мечта лисы-клаустрофоба. Внутри пахло множеством застарелых болезней и одной не столь давней. А в гостиной зале - дымом из разожжённого по-зимнему камина.

Хозяин приподнялся нам навстречу, откидывая плед, в который был закутан до подбородка.

То был Эржебед.

Я помнила крепкого пятидесятилетнего мужчину - передо мной был старик, иссохший, как ящерица. На морщинистом лице сияли глаза - пронзительно серые, с сумасшедшинкой. Мне стоило труда не показать, что я чувствую.

- А, привёл должницу, - сказал Эржебед. - Теперь уйди, дружок, но недалеко. И не вмешивайся, чего уж там.

И когда Дженгиль закрыл за собой дверь, скомандовал:

- Подойди и дай мне руки. Обе.

Я повиновалась. Думаю, он мог определять болезнь по характеру пульса, как старые мусульманские врачи школы Авиценны.

- А теперь распахни накидку на груди. Да, и чекмень тоже.