Однажды мои нервы сдали, и я устроила скандал. Произошло это после того, как отец приказал жене выстирать мое белье, которое я только что принесла из бани. Я, естественно, не позволила. Отец рассвирепел. Покорная его жена, приученная к беспрекословному подчинению, была в ужасе от моей неучтивости. Она умоляла уступить отцовской прихоти, а я в ответ просила ее вспомнить о чувстве собственного достоинства.
Отец был вне себя от ярости. Мой гнев был также неукротим. Пытаясь перекричать, я призывала его к благоразумию. Мне хотелось, чтобы он понял: женщина, даже с таким ангельским терпением, в конце концов, может взбунтоваться, и тогда ему снова придётся вить семейное гнездо с нуля...
Сразу же после этого отец указал мне на дверь. Я не удивилась и не обиделась: самолюбие его было чрезвычайно уязвлено. Неделикатное общение на повышенных тонах происходило публично, в присутствии женщины, которую, судя по всему, он даже не считал за человека.
Я вернулась в общежитие. Лиля со мной не разговаривала, девочки тоже сторонились. Пришлось паковать чемодан и отправляться домой. Провожать меня на вокзал никто не пришел...
С ПОЧТОВОЙ СУМКОЙ НА РЕМНЕ
Мама встретила холодно: она уже получила письмо от Лили и знала о моем поступке. Я по-прежнему была уверена, что ничего дурного не совершила: безотцовщина - слишком унизительный статус, и я должна была потребовать за него сатисфакцию. Выяснять отношения с помощью оружия в мои планы не входило. Мне было достаточно видеть раскаяние человека, "искошмарившего" мамину молодость и наше детство. Увы, не повезло...
Объясняться с мамой мы не стали, и я с головой окунулась в работу. Меня, как и обещали, пристроили почтальоном. Не могу сказать, что было легко, но все неприятности, связанные с весом неподъёмной сумки, компенсировались искренней доброжелательностью моих клиентов. Они ждали меня, и я охотно шла к ним каждый день. Теперь, когда в иных домах нет даже почтовых ящиков, трудно поверить, что многие семьи получали за раз целые кипы газет и журналов. Кроме того, им приходили еще письма и открытки. Их было очень много, особенно в праздники: на Новый год, Первомай, 8 Марта, 7 Ноября корреспонденция адресатам доставлялась целыми пачками.
До сих пор помню, что самыми трудными для нас, почтальонов, были дни, когда в доставку поступали чисто женские "Работница" и "Крестьянка". Сказочная дешевизна этих журналов (цена одного экземпляра от 10 до 13 копеек!) делала их доступными буквально для всех слоёв населения. А вот мужская читательская аудитория запомнилась, как ни странно, своей привередливостью. Сильный пол отдавал предпочтение, в основном, техническим изданиям. Особой популярностью, помню, пользовался журнал "За рулём". Это издание всегда было лимитированным: подписка, в основном, разыгрывалась среди водителей автобазы, и счастливые обладатели квитанций требовали от почтальонов вручать им журнал лично в руки...
Каждое утро, сортируя кипы газет, я выучилась читать их "по диагонали". Однажды этот навык скорочтения сыграл со мной злую шутку. Я имею в виду свой визит в местный комитет госбезопасности. Меня вызвали туда через нашего начальника почты. Лидия Александровна Соболева долго ходила вокруг, потом осторожно поинтересовалась, не натворила ли я чего? Весело рассмеявшись, я отрапортовала: "не нарушала, не употребляла и приводов не имею". Мое игривое настроение начальница не оценила и сухо проинформировала о том, что меня ждут в КГБ. Страха не было, но внутри противно зашевелилось что-то ноющее и холодное...
Наши местные чекисты занимали скромное помещение в отделении милиции. Я робко стукнула в дверь и получила разрешение войти. В кабинете сидели двое: по тому, как они беседовали со мной в течение почти полутора часов, я смело могу утверждать, что у этих людей не было ни нервов, ни сердца. Вероятно, в учреждениях госбезопасности должны служить именно такие люди, но мне никогда не нравились живые роботы. Они спрашивали, я отвечала и никак не могла взять в толк, за что меня "повязали".
Промурыжив положенный срок, строгие дяди, еще более посуровев лицами, спросили, нет ли у меня за границей родственников. Я покачала головой. Мне предложили еще раз хорошо подумать. Я старательно думала, но усилия были напрасными. Тогда меня упрекнули в неискренности и достали из стола распечатанный конверт. Одного взгляда было достаточно, чтобы все стало на свои места. Я улыбнулась и вздохнула с облегчением. Офицеры госбезопасности продолжали смотреть на меня пристально, давая понять, что улыбка в этом кабинете неуместна...
На самом деле произошло следующее. Однажды, сортируя газеты, я прочла в "Неделе" небольшую заметку о трагической судьбе знаменитого в те годы марафонца Абебе Бикилы. Скажу о нем лишь два слова. Этот эфиопец первым в истории спорта сумел стать двукратным олимпийским чемпионом в марафонском беге (кстати, свою первую олимпийскую дистанцию спортсмен пробежал босиком из-за того, что ему не смогли подобрать подходящий размер кроссовок!). Добавлю еще, что Абебе Бикила был первым в истории чернокожим олимпийским чемпионом, представлявшим свою, африканскую, страну (до него чернокожие спортсмены выступали в составе сборных команд чужих стран).
Так вот. В результате автомобильной катастрофы знаменитый спортсмен получил тяжелую травму и стал инвалидом-колясочником. Автор публикации - довольно известный журналист и спортсмен - писал, что его герой очень нуждается в моральной поддержке. Он просил читателей не оставаться равнодушными. В конце заметки был дан адрес, которым я тут же воспользовалась. Ничего крамольного в моем письме не было. Однако именно эти несколько ободряющих строк, написанных в благородном порыве, стали предметом тщательного разбирательства и явно лишили чекистов душевного равновесия.
Не прошел даром визит в КГБ и для меня, воспитанной, как бы это высокопарно не звучало, на идеалах добра и справедливости. Не стану преувеличивать и травить байку на тему "из кабинета я вышла другим человеком". Но то, что нелепый и до абсурда смешной допрос стал точкой отсчета моей взрослой жизни - это бесспорно. "Погононосные" начальники, сами того не желая, сделали мне весьма полезную прививку, выработавшую устойчивый иммунитет к фальши и лицемерию.
***
Со временем мне стала понятна истинная причина "переполоха". Как выяснилось, я была слишком наивной, ибо не могла предположить, что даже такая невинная переписка с заграницей находилась "под колпаком". Дело ведь было вовсе не в содержании письма, а в самом факте, свершившемся без высочайшего на то позволения: очень у нас не любили тех, кто высовывается.
Перлюстрировалась вся без исключения почтовая корреспонденция, поступающая из-за кордона. С особым пристрастием "шмонались" посылки. В те годы их содержимое и количество строго регламентировались: если мне не изменяет память, "оттуда" можно было получать лишь две посылки в год - не более. В Агадырь они поступали регулярно, поскольку здесь жила целая колония переселённых немцев. Многие из них обосновались в транспортном поселке, куда я носила почту. Они-то меня и посвятили в тайны "посылочных" перлюстраций, результатом которых, как правило, была существенная "усушка-утруска". Где и на каком уровне чинился беспредел, не ведаю. Зато помню, как искренне радовались те, кому приходили письма из Германии, Канады и реже - из Америки. Обычный бумажный четырехугольник, густо облепленный пёстрыми марками, творил с людьми чудеса! Иные от радости начинали тихо плакать. Истомившиеся от долгого ожидания вестей, эти люди не суетились и не выхватывали долгожданный конверт. Они бережно принимали его из моих рук и долго всматривались, будто старались разглядеть там лица тех, кто был для них здесь почти недосягаем...
