Разбойник Кузьма Рощин из Муромских лесов положил свой клад под незримые, но звучные стражи: чтобы найти рощинский клад, нужно спеть двенадцать песен да чтобы «ни в одной не было сказано ни про друга, ни про недруга, ни про милого, ни про немилого».

Клады Кудеяра, например, стоят под свечами и ночами порою светятся. Один помешанный имел, по записям С. В. Максимова, заговоры и записи таинственных талисманов, «завернутых в грязные тряпицы, вроде комка глины, добытой в полночь с могилы удавленника, помогающего, как известно, в добыче кладов».

Есть и мудреные стражи. Сидят возле одного клада четверо мудрецов и каждый со своим вопросом. Что тише всего на свете? Где души родятся? (Там родятся, где сгодятся.) И т. п.

Стерегут клад и зачумленные мертвецы, как это было с кладом курского разбойника по прозвищу Журавлиная Лапка: на сундуках с золотом сидели зачумленные черные скелеты. Кто дотронется — сам станет чумным.

У кладов Стеньки Разина стражи иные: троерукие великаны с железными пятками. У других его кладов стражи с тремя лицами, обращенными в три стороны. Одно лицо золотое, другое серебряной, а третье медное. В золотом рту — зубы золотые, обнаженные для поцелуя, а с кем целуются — неизвестно. Серебряный рот воду-вино пьет. А нету воды — сам себе мед вьет. А медный рот гложет того, кто придет.

У безродных кладов будто вырастают такие полузверьки, полубесы — прыгунки, маленькие, черненькие, на концах лапок щекотунчики. Кто подойдет — к тому прыгают под мышки и так щекочут, что человек засмеется до смерти. Возле таких кладов находили человечьи скелеты, у которых ребра были вконец защекочены щекоткой. Если взять прыгунков в пробирку, то можно напустить на людей порчу. Человек будет идти и ни с того ни с сего смеяться, как дурачок.

Старые, вросшие в землю клады стерегут обыкновенно стражи-лежни со свинцовым брюхом. Лежат они на плите, под которой — клад, и не сдвинешь ни силой, ни молитвой, а поднесешь святую свечу — подпалит свинец, и станет он водой, потечет, разбежится, и тогда поскорее бери клад в руки и беги, не оглядываясь.

Есть клады, положенные наспех, на «авось», без должной словесной скрепы. Это случается в годины смут и нашествий. И судьба у этих кладов выходит по пословице: авось да небось; оба братья, оба лежни.

Когда созреет такой клад, когда захочет даться в руки — неизвестно. По народным поверьям, водит его нечистая сила.

Мне на практике в 1956 году в Гремячем под Воронежем довелось записать дивные истории о местных кладах, и почти все — о бродячих либо расколдованных само собой кладах. Вот один из рассказов.

Кудеяр здесь был. спрятал клад, а где — и сам забыл, ни заговора, ни срока не положил на клад: бочку золота. Лежал двести лет впусте, натмился в земле плотью, тягостно ему стало лежать в земле — надобно объявиться. Вот он и стал являться, превратившись в бродячего человека с черной бородой, сухой в плечах, точь-в-точь живой Кудеяр. Кто его увидит, даже прилюдно, — сразу примолкнет да придрогнег. Так напугает: идешь, а ноги сзади остаются.

Как-то вечеряли наши мужики, под яблонями чай пили, разговоры разные вели, заговорили о кладах. Тут и появился чернобородый человек, поодаль остановился, лица не видно — белое пятно с бородой.

— Откуда, —спросили захожего человека.

— Из тех мест, откуда и ты лез, — ответил сердито. Ответил, да не он, а будто кто-то другой из-за его плеча.

Поморщились мужики, всмотрелись: стоит человек и рукой к себе манит.

— Что тебе надо?

— Ничего. — Опять удивил голос: не по воздуху идет, а по земле.

— Ничего и дома много, — пересмехнулись мужики.

Человек стоит, качается, словно дым.

— Да ты чего, гость дорогой, непрошеный, дармовой, — крикнул ему шутейный мужичишка по прозвищу Щелчок. — Молчать, так дела не скончать. Не хошь разговаривать, так шпарь отсюда. — И пустил в него палкой.

Тут дармовой человек как сквозь землю провалился. И там, где он стоял, блестела горсть золотых монет. Тут и догадались, кто это был.

— Малость придурковат ты, Щелчок. — подосадовали мужики. — Это тебе клад явился в видимом опознании, рукой тебе приманивал, манил.

Тут вдруг кто-то в кустах как захохочет дико, потусветно. Глянул Щелчок на монеты, а в руке у него — козьи костяшки.

С тех пор как бы ополоумился Щелчок, тихим стал, задумчивым, все на звезды смотрит, что-то вычисляет, что-то заговорное бормочет — бормота болтучая.

Чтобы опамятовать свой разум, взять себе другую судьбу, навадился ходить с ружьем на охоту в поле.

Как-то по рани встретил незнакомую девочку, хотел стрелять по белому платочку, да девочка закричала:

— Не убивайте!

Тогда он ее наотмашь левой рукой. Упала девочка целехонькая естеством, а Щелчок возле нее золото ищет. Встал ему догад: да это же блаженная Ксюшка. Дал ей деньги, чтоб молчала.

«Рано встал да подопнулся. Хоть в дом, хоть к кусту, а охота впусту», — говорили о нем.

— Чего без добычи или ошибенно перья, а тетеря улетела?

— Хожу на сияние, — с загадкой говорил в ответ Щелчок. — Где засветится — я туда.

Так и проходил всю жизнь на сияние. Семью по миру пустил. Это его манила нечистая сила, завлекала на сговор.

А клад-то был рядом. Встречали его люди, кто — в поле, кто аж возле Воронежа и на Тихом Дону. Будто шел, держа раненую руку, и корчился — это он свою могилу искал, Кудеярову, стало быть.

От долгого пребывания в земле, под крепкими стяжами зарока клад становится деревом. Из дерева он становится человеком, вырвет корни из земли на Иванову ночь и уходит, унося в себе золото. Оттого и холит клад тяжело, одышливо. Если много золота — тяжесть-то какую носит! Как его отличить от обыкновенного человека? Прежде всего имеется какой-либо изъян: то горб, приросший к боку, то слюнца зеленая, полоротая, а лица не видно, то вовсе без рук…

Чужбиной веет от такого, тем светом. Как правило, клады — немые. Если и заговорит, то это не он. а кто-нибудь из проданных душ или нечисть загробная. По поверьям, если не осенишь тотчас себя крестом, душа твоя в потемки перейдет, и сам несчастный будет всю жизнь жить ополовиненным. Участь свою потеряет. А то увидит кто клад о двух человечьих ногах — станет столб столбом, с места не сдвинуть.

Но по земле этот клад странствует не вечно, через 10–20 лет иссякает самодвижущая сила, и никем не востребованный, клад возвращается на место и умирает, то есть становится тем, чем был.

Зарывается ли под курганец. закладывает ли себя в подземелье глыбищами или уходит под воду, на дно. И уже никогда не вспомнит, что был в человечьем обличье. Клад исчезает, лишаясь своей чародейной силы, и если случайно наткнуться на него, то это будут просто сокровища, просто злато-серебро.

Клад заманный — клад обманный. Со своим секретом. Этот клад — всегда золотой или — что гораздо реже — серебряный. Цвет его переливный, спелый. В чем-то похож на клад — сон обморочный. Живет он либо в горных пропастях, либо в топях болотных — гиблых местах, там, где его никогда не ищут.

У моей матери в 1916 году умер первенец. Отец пришел с германской домой в самую страдную пору — уборку. Вот они заночевали с матерью в горах Тарбагатая. где была их бахча. Ночью в шалаше загоревали об умершем сыне да так очувствовались, что стало невмоготу разговаривать.

— Вот лежим мы молчком — и вдруг возле шалаша громко заплакал ребенок, ревет ревмя.

— Это нам младенца подбросили, — говорит мать.

Вышли мы с ней наружу — плач отдалился. И чем дальше шли — тем дальше и плач. Идем в потемках, ищем. Уже далеко отошли. А ребенок все плачет. Сколько времени мы шли на его голос, не помним. Опамятовались только у пропасти — это он нас туда заманывает. Поняли да как бросились бежать назад, на свет керосинки. Всю остатнюю ночь в мертвом ознобе просидели.