Рассказывают, что где-то под славным Гурьевом набрел один пастух Тимошка Вякин на странного человека с вислой ногой, с выпученным, бельмастым зраком. Идет тот, а у него плечо с плечом перемаргиваются. И шляпа на нем спереди немецкая, в клеточку, а сзади посмотришь — чалма турецкая, по-бабьи стянутая.

— Откуда такой на русской земле?

Идет басурман не басурман прямо навстречу Тимошке, руку протягивает, а в руке лошадиный помет, и. заикаясь, что-то загоготал, зашепелявил, словно это булькает тесто в квашне. А все же что-то разобрал Тимошка.

— Твоя — бей, моя — падай! — И смотрит просительно целым глазом на Тимошку, а этот глаз — всего одна точка, и в нем мертвый лучик прыгает.

Попятился пастух к своим коровам — все-таки живые твари. А коровы все стоят, как статуи, и ничего не жуют.

— Кхы-ы, твоя — дергай, моя — хлоп! Твоя — бей, моя — падай!

А Тимошка повернулся и бежать. Уродец — за ним.

— Твоя — стой, моя — хлоп! — Слышит уже впереди себя.

Уродец забежал загодя его, встал и плюет в землю желтой слюной, слюна шипит и твердеет. А потом как закружится волчком — и тут же ввинтился в землю.

Очнулся пастушок въявь. Коровы траву щиплют, солнце ототьмилось, а под ногами — яма и возле ямы тьма-тьмущая мертвых оводов…

— Это тебе, Тимошка, стало быть, клал купца Митрофанова являлся, тот самый, который он зарыл и сам потом не нашел. А было это в те поры, когда русские свой город ставили, — вразумлял потом пастушка-недотепу местный старожил.

Еще в тридцатые годы в семиреченской станице Юрьевской жил Ерофей Малышев, бобыль криворотый, полуувечный, полублаженный. Глаза у него по-страшному косили: левый — на ширинку, правый — на облака. Так вот он и говорил:

— Бога отменили. А чертей — нет. И я, стало быть, перешел в чертову веру. Меня в органах допрашивали об этом, так я снял с левого плеча бесененка, а он тощенький, как паук (вшами питался), и поставил начальнику на стол. Бесенок взял под козырек, мол, служу Советскому Союзу. Начальник с перепугу отдал тоже ему честь, как своему. Меня и отпустили, поскольку вдобавок обещался клад им показать.

И вправду, спустя месяца три приехало краснопетличное начальство к Ерофею, посадили на подводу и повезли в степь, к курганцам, стали копать под Ерофеевы заговоры-отговоры, выкопали три торбы с золотом. Торбы забрали, а Ерофея отпустили. Привезли золото тому начальнику в кабинет, что честь отдавал бесу, открыли торбы, а оттуда гады стали прыгать и выползать, а один тарантул начальнику и впрыгнул на орден, сел и сидит. Власть окаменела, не шелохнется, знает, что шевельнешься — ужалит. Большие часы просидел в гадах и с гадом на груди. А седельников из кабинета страхом вымело. Когда очнулись поди — ни торб, ни гадов. Только там, где стояли торбы, — черные круги.

Послали брать Ерофея за насмешку над советской властью. А он на печке лежит мертвый, и во рту у нею — золотые новые зубы.

— Это ему порченый клад явился во сне, — сказали об этом знатоки. — Клад поручил нечистой силе еще его дед, который и сам был порченый, зад у него вихляло и губы трясучкой сжевало…

Порченый клад — все года нечистый либо залежалый, без востребования, либо — в порченого хозяина, схожий с ним не столько внешностью, сколько образом души: кикиморы из порченых душ выходят, вся болотная нечисть, подбесята бесхвостые.

По записям Н. Аристова, в селе Погибелка Корсунского уезда есть прихотливый клад на дворе у крестьянина: «Никому он не объявляется, только раз показывался одному мальчику лет четырех, который говорил матери, что видит белые голанки, т. е. серебряные деньги. Мать ему советовала взять их, мальчик действительно пытался взять хоть немного. Но, по его словам, как только он станет ловить их, попрыгают у него между пальцев и уйдут в землю».

Этот клад не порченый, а припорченный, то есть утративший записи и отговоры. Кладу надо явиться на свет, а вот силы магической у него нет, истрачена она впусте. Клад порченый — всегда прихотливый, даже блажной, и является в качестве такового обыкновенно неприкаянным, слабым на речь старухам.

В Гусиной Пристани (Северный Казахстан) такой клад в начале 70-х годов сего века явился бабке Мотылихе в виде бубна. Катится бубен по дороге к ее избе и сам по себе золотыми палочками бьет, да так, что от грохота у старухи уши сами встали торчком. А позади бубна идет петух и что-то подклевывает. Глянула Мотылиха, а петух склевывает золотые монеты. Жадность захлестнула ее сердце — бросила она в петуха скалкой. Петух упал и рассыпался на множество пуговиц.

— Дура! — кто-то крикнул старухе из бубна. — Какое богатство напрасно сгубила!

Бубен подскочил вверх, и оттуда кто-то страшно рыжий и хохочущий плюнул старухе в ухо. Хотела старуха сбросить с отвращением плевок, а это оказалась золотая серьга.

С той поры у нее разум так и затмило, трясется.

В селе Павловка возле Корсуни, как опять же утверждает Н. Аристов, были зарыты два клада. Как ни подступались к ним честные и дальние кладоискатели, а взять не могли. Кто зайдет в первую пещеру, где жил тот клад, там ему как сыпанут в карманы и подол золота и серебра, а выйдет на свет, встряхнет чуть — и все разом превращается в сор. «В другой пещере рассыпано бесчисленное количество казны; но кто зайдет и вздумает брать себе из нее — вдруг откуда ни возьмись выскочат дюжие молодцы и зададут ему жестокую припарку».

В Анненском лесу находился завидный клад заклятый издавна и хитро. Только нашелся один смельчак, отслужил молебен и пошел рыть этот клад; едва он коснулся щупом плиты, которая скрывала котел с сокровищем, как выскочил оттуда цыган и за ним. Смельчак до того перепугался, что на другой день помер.

Такой клад тоже порченый, хотя и с должной стражей. Цыган дубинкой помашет, потом попляшет, а затем заснет на плите и станет невидимым.

Некоторые и исторические клады, как могила Чингисхана вместе с ее бесчисленными сокровищами, остались погребенными в бесконечных просторах пустыни; по захоронению прогнали тысячные табуны, тысячу верст их гнали: одни табуны — с севера на юг, другие — с востока на запад.

Монгольские легенды говорят, что раз в сто лет видят Чингисхана в пустыне на золотом коне, промчится Чингисхан, а потом опять в землю провалится. Чей конь потом ступит копытом в след его коня — тот лишится рассудка, затрясет того лихорадка, и не станет он годным для жизни.

Вот еще какую причудливую историю довелось мне услышать от казаков, вернувшихся в 1960-е годы из Синьцзяна.

Казаком Писаренковым впопыхах при бегстве в Китай был спрятан в скале, в расщелине клад. Скала высокая, отвесная. И положил он его не под молитвенное слово, а под чертыханье и хмельную бормотку.

— Тухло! — кричит кто-то с тех пор из скалы, когда кто-либо из людей приблизится к той скале.

А нужен якобы при этом такой отзыв: «Тухло, да не опухло». Тогда оттуда последует:

— Черт тебя задери!

Нужно ответствовать;

— Ногу повыше задери!

Так ребятишки и сделали как-то, так на них тотчас полился жидкий голубиный помет.

Клады обыкновенно кладутся под зароки и под стражи. Сокровища охраняет сила невидимая и видимая, колдовское слово, заколдованные люди — нечисть подземная и сила земная. Запоры, как видим, крепкие и страшные.

Вологодский разбойник «Блоха» приставил к своему кладу в охрану стаю рыжих и злобных собак. И будто кормились эти псы тем, что в каждое новолуние лизали золото — и снова рудели шкурами.

Разбойничий атаман 20-х годов нашего века Принц Фома обрек хранить свой клад трем старушечьим скелетам, в глазницах которых жили каракурты — ядовитые пауки пустыни. Положил этот клад он под такой охранный зарок: кто откроет его клад, тот должен трехкратно поцеловаться с каждым скелетом, а главной старухе вдобавок вставить в челюсти «охранную» молитву.