Сережка собрал портфель, разминаясь, помахал руками и, потянув воздух носом, по пряному запаху догадался, что мать снова ходила к знакомой кассирше в продовольственный магазин; унижаясь, просила «дефицитных консервов», и та (он однажды был у нее вместе с матерью) с брезгливостью сунула газетный сверток, отказавшись от переплаты, поскольку Анна Тимофеевна считала ее школьной подругой, ласково называла Дашей, и кассирша с выщипанными бровями, крикливо накрашенным ртом непривычно стыдилась себя прежней, которую почти забыла.

— Тресковую печеночку тетя Даша удружила. Завтра ряпушки в масле поедим… — Анна Тимофеевна кусок за куском подкладывала сыну бежевые ломтики печени и, оправдываясь, приговаривала: — А что делать, Сереженька, а что делать… Тебе для здоровья надо рыбки. Врачи говорили… Да ты тетю Дашу совсем не знаешь. Она добрая. Ее работа спортила. Попробуй-ка целый день на кассе посиди! Покупатели капризные. Все нервы повыдергают!..

Наскоро перекусив, Сережка вышел во двор.

Вечерело. В деревянной голубой беседке, неестественно опрятной среди мусора, накопившегося за долгую зиму в снежных сотах, а с вешним солнцем разом вытаявшего, сидели Виктор Чапин и Генка Быков. Закинув жердистые ноги на ажурные перильца, Виктор еле помещался в дощатой клетке домика, построенного для малышни; казалось, он упал сюда сверху, а уже потом нахлобучил фанерную крышу в виде ромашки.

Щекастый Генка с черными пуговками глаз, очень на хомяка похожий, кивком поприветствовал Сережку. А Виктор Чапин, или Чап, как звали его во дворе и что ему нравилось, даже не посмотрел в его сторону; прикрыв глаза, он с завораживающей ленцой перебирал струны гитары, облепленной переводными картинками белозубых брюнеток, голубоглазых блондинок. Иногда, поддавшись настроению, Чап тихонько напевал одним голосом.

Генка Быков, Быча, Бычок, Бочка, моргая колкими, глуповатыми глазками, млел, слушая неспешное пенье Чапа; он мог часами сидеть в каком-то сладком оцепенении; его обволакивали, убаюкивали тихие тягучие аккорды. Чап для себя всегда пел что-нибудь грустное, сентиментальное, а для публики с хрипотцой выдавал Высоцкого или блатные песенки. Сережке он больше нравился таким вот, одиноким; казалось, что его съедает тоска по чему-то настоящему, в чем он боится признаться даже себе и уже совсем не хочет, чтобы об этом узнали другие; тоска болела в нем, и о ней Чап пел, лишь когда был один или при Генке и Сережке. Он считал их малолетками. Сережка не подавал виду, но втайне гордился тем, что понимает Чапа, и все же его пенье, похожее на монотонное поскуливание, казалось ему наивным, даже смешным; оно приедалось, и Сережка, думая о своем, смотрел то на воробьев, дерущихся из-за хлебной корки, то на красноватые от закатного солнца, по-мартовски огромные сосульки, вот-вот готовые сорваться вниз, и не решался заговорить с Генкой — боялся помешать Чапу. В его компании каждый знал свое место.

— Привет, чуваки! — метеором ворвался во двор Николай Данилин; с ходу поддал ногой пустую консервную банку, и она с грохотом покатилась мимо старушек, сидевших на лавочках возле подъезда. — Бабули! — озорно подмигнул он. — Собирать металлолом полезнее, чем сплетни. — Захохотал, довольный тем, что так к месту вставил расхожий афоризм Чапа. В спину Николаю понеслись угрозы и проклятья, похожие на гусиное шипенье. Он шел, немного переваливаясь с боку на бок и покачивая белесой копной вьющихся волос.

— Анжела, извинись!

Сережка, Генка и даже Чап посмотрели под арку, соединявшую соседние дома. Сунув руки в карманы длинного кожаного пальто, незнакомый парень исподлобья глядел на Николая; изрядно потертое, но перешитое по моде пальто плотно облегало атлетическую фигуру незнакомца, и он напоминал детектива.

— Бабули!.. Я чего? Я — ничего… — извинительно улыбнулся Николай. — Мать у меня — отсталая женщина. Отец — алкоголик. Бабушка не дожила до светлого дня моего рождения… Бабули, может, кто надо мной шефство возьмет? — Данилин потешно приоткрыл рот; старушки, сбитые с толку столь неожиданным поворотом событий, недоверчиво переглядывались, не знали, как себя вести. — Эх, бабули, вам бы только поругать, пожрать да поспать три раза на день! — зло пристыдил Николай и кивнул в сторону беседки: — Пойду к хулиганам. Они хоть сигареткой угостят, а от вас слова доброго не услышишь.

— Иди-иди, мазурик!.. Ишь речистый какой!.. Обормот! — затараторили старушки.

— Анжела, и чего ты все со старухами кокетничаешь? — Чап снисходительно потрепал Данилина по плечу.

— Воспитываю… Знакомьтесь, чуваки. Комиссар! — Николай представил парня в кожаном пальто.

Генка и Сережка с напускным безразличием по очереди протянули руку парню; они привыкли, что каждый вечер в компанию Чапа приходил кто-нибудь новенький. Комиссар стоял перед ними, самоуверенно прищурясь, тяжелый и монолитный; на улице он бы даже не посмотрел на них, а тут, во дворе, они были представителями компании Чапа, и хотел он того или нет, но вынужден был с ними считаться и принимал их безразличие как должное.

— Свой чувак! Из соседнего «университета»! — весело ответил на вопросительный взгляд Чапа Данилин. Словно капля ртути на горячей ладони, он был в постоянном движении: необидно щелкнул по затылку Генку, потеснил Сережку, увидел въезжавшую во двор зеленую «Ладу» и громко возмутился: — Опять эта падла новый тарантас купила!

— Что за туз? — почти не раскрывая рта, сквозь зубы процедил Комиссар, с интересом приглядываясь к сухонькому невзрачному мужчине в круглых очках с голубоватыми стеклами; тот запер дверцу машины на ключ, для верности подергал; зная, что на него и на обновку во все глаза смотрят с балконов и от подъездов, вел себя так, словно был в этом дворе совершенно один.

— Мебельным магазином заведует, — хмуро пояснил Николай.

— А мебель нынче всем нужна! — криво усмехнулся Чап.

— Жаль, шило не захватил! — шумно вздохнул Николай.

— Еще успеешь, Анжела… — Чап лениво тронул струны.

— У меня не сорвется! Дайте только «университет» кончить, я их буду как липку обдирать. Я ж будущий срантехник все-таки! — зло хохотнул Данилин. — Кран сменить — червонец, прокладку — червонец… Я им, падлам, покажу, где раки зимуют!

— Будешь краснее рака, — с печальной иронией человека, уже порядком разочаровавшегося в жизни, заметил Чап; он работал мастером по ремонту холодильников, а Данилин лишь прошлой осенью поступил в профтехучилище.

— Мы как-то одному майору сделали, — Комиссар посмотрел на Чапа; тот заинтересованно поднял глаза. — Он утром вышел, а колес у «Жигулей» нету! — тяжеловато улыбнулся Комиссар. — Но это, чуваки, еще не все!.. Он в милицию побежал. На весь двор потом раскричался, что честному человеку от разных хулиганов и ворюг житья не стало. А через недельку мы через одного чувачка ему эти колеса за полцены продали. Он для маскировки, военный же человек, на них красные ободки нарисовал.

— У меня тоже не сорвется! — хвастливо повторил Николай.

— Если еще клюнет… — зная, что это сойдет ему с рук, едко заметил Сережка и тут же получил от Данилина легкий щелчок по носу.

— У меня не сорвется! — уже вкладывая в эти слова иной смысл, назидательно сказал Николай.

— Анжела, я понимаю, что в твоих жилах бушует африканская кровь, но зачем же обижать маленьких?.. Наш Гвоздик! — пояснил Комиссару Чап; тот понял это как знак особого расположения к Сережке: опустил увесистую ладонь на его голову и надавил — тонкая шея Сережки завибрировала от напряжения.

— Пробьет любую доску… без молотка! — шутливо обронил Комиссар.

— Не обижай маленьких! — Николай хотел с маху шлепнуть по ладони Комиссара, тот резко отнял ее, и Сережка получил звонкую затрещину.

Компания рассмеялась.

Пряча обиженные глаза, Сережка потер ушибленное место.

— Не обижайся, чувак, я же не хотел… Ну кто виноват, что у этого типа — зверская реакция? Не обижайся, чувак, будь человеком, чувак! — Николай притянул Сережку к себе, подул ему в маковку. — Ну, прошло твое бобо? — Достал из кармана конфету: — Заешь и зла на меня не имей… Вчера чувиху склеил! — повернулся он к Чапу. — Клёвую чувиху. Весь вечер конфетами кормил.