— Нет. Они прошли войну и все прочее. Свое слово, как могли, сказали. А мы — непроверенные. И вот я, еще никак себя не осознавшая, буду растить другого человека, учить его жить. А я сама — слепой котенок.

— Глупая, все так живут.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю. Наверное, для тебя  э т о г о  пока не существует. Пожалуйста, позвони Таисии Федоровне, может, у них отремонтировали хоть одну машину.

Андрей звонил матери и, как мог, разыгрывал огорчение; предлагал ей попросить машину в соседней лаборатории, но выяснялось, что Таисия Федоровна с ее руководителем «не контачит»; Андрей сокрушался и громко, так, чтобы слышала жена, по нескольку раз переспрашивал:

— Значит, через три дня? Через три? Обещали сделать твою черную «Волгу»?

Люба с надеждой и недоверием смотрела на мужа; в последние дни у нее возникло чувство неприязни к нему; суетливость Андрея, его институтские заботы (других для него не существовало) раздражали; в нем она начинала видеть своего сына, которого не смогла ничему научить, и холодела при одной только мысли, что он ей — противен. «Да зачем же так? Да что же будет?» — Люба мучительно переживала состояние полуравновесия.

Таисия Федоровна, уговаривая невестку, раздражалась, краснела, ловя себя на ощущении, что стоит уступить Любе, как все пойдет своим чередом, но тогда она, Таисия Федоровна, утратит роль могущественной покровительницы. Андрей не вмешивался в разговоры матери и жены; он чувствовал себя лишним и потерянным; его удивляло одно: властная Таисия Федоровна никак не могла повлиять на Любу; и он робел от простой и глупой мысли: как же он будет жить дальше, если жена его не слушается; Андрей знал, что главным в семье должен быть он, мужчина, хотя особых побуждений к этому не испытывал; да и, вообще, все эти мысли, ощущения были для него новы, непривычны, он как-то обмолвился об этом жене. Люба улыбнулась:

— Я очень рада, Андрюша, что в тебе что-то всколыхнулось.

— Да, но тогда мне надо отказаться от всего, что имею..

— А что ты имеешь? Вещи, квартиру… Завтра случится пожар — и ничего не останется. Вещи всегда ничьи. Знаешь, Андрюша, одна старушка во сне назвала меня  н и ч ь е й. Это по-настоящему страшно…

Врач как-то обмолвился, что перед самыми родами женщины становятся особенно пугливы, недоверчивы. «В них пробуждается Материнство, и потому им, как никому другому, становятся понятны и близки идеи устройства и переустройства мира», — несколько высокопарно заключил Николай Павлович и тут же пошутил: «Хотя у отдельных особей это выражается в крайнем властолюбии и агрессивности».

Андрей и его мать тешили себя надеждой, что вот-вот в настроении Любы наступит перелом, и ее причуду поехать домой вытеснит беспокойство за судьбу ребенка.

В субботу Андрей пришел из института особенно радостный; тему для курсового проекта ему дали пустяковую, он успел переговорить с матерью, и та обещала достать две путевки в пригородный дом отдыха. «Лес, речка, тишина. Чем не деревня?!» — Андрей против обыкновения не притворил дверь, опасаясь разбудить Любу, которая часто спала в обед, а громко щелкнул замком; ему не терпелось обрадовать жену.

— Любаня! — крикнул он еще из прихожей.

Никто не отозвался.

«Крепко уснула», — весело подумал он, вошел в комнату и сначала ничего не понял — кровать была аккуратно застелена, Любин халат висел на спинке стула.

«Гулять пошла?» — еще сам не зная почему, встревожился Андрей; бессмысленно заметался по комнате, выглянул в окно — садик перед домом пустовал. «Она же никуда в последние дни не ходила. Может, кризис миновал?» — Андрей кинулся к гардеробу и уже когда распахивал дверцу, чтобы посмотреть, на месте ли вещи жены, увидел на столе клочок бумаги. На нем были написаны всего четыре слова:

Андрей схватил телефонную трубку; в трудных жизненных ситуациях он, не раздумывая, звонил Таисии Федоровне, и она всегда приходила ему на помощь. И на этот раз мать сказала: «Сейчас заеду. Может, она еще на автовокзале».

Когда машина останавливалась перед красным светом на перекрестке, Андрей весь сжимался, и секунды казались вечностью.

— Вы не поругались? — спросила мать.

Андрей посмотрел на шофера, словно хотел этим сказать: говорить о личном при посторонних людях неудобно, но Таисия Федоровна не заметила его стыдливости; для нее эти тонкости уже не существовали; вся ее жизнь проходила на глазах у чужих людей.

— Почему молчишь? Если виноват, так и скажи. Я хоть буду знать: с какого конца начинать разговор, — усмехнулась Таисия Федоровна. Причуда невестки ее раздражала, но еще больше ее раздражало то, что ей, человеку с солидным положением, приходилось подстраиваться под девчонку, приходилось лгать ей, сознавая, что та уже не верит и, может, даже презирает ее.

— Да нет, все было нормально.

— То, что ненормально с самого начала, не может быть нормальным в будущем.

— Мама! — умоляюще сказал Андрей.

— Когда несамостоятельные люди пытаются строить семью, кроме муки для себя и для окружающих, они ничего не создадут.

— Мама, мне сейчас не до этого!

— Об этом тоже надо было думать раньше.

«При постороннем человеке… как базарные торговки!» — Андрей посмотрел в могучий затылок шофера и успокоил себя: «Этот ничего не поймет»; стараясь казаться меньше, он втиснулся в мягкое кожаное сиденье машины и тут же устыдился того, что, может, сейчас Люба едет в тряском душном автобусе, которые ходили через ее деревню, а он с матерью выясняет отношения и совсем забыл про жену. «Ну почему в жизни все так? Почему мы, в общем-то неглупые люди, никому не желающие зла, так унижаем себя и все по мелочам, по мелочам. И сами себе уже противны». Машину слегка качнуло, и Андрей увидел в окно желтое приземистое здание маленького автовокзальчика, притулившегося к стене городского базара; отсюда автобусы шли всего лишь по нескольким маршрутам.

Еще машина не остановилась, Андрей распахнул дверь и выскочил на асфальт.

— Андрюша, разве так можно! — укоризненно крикнула ему вслед Таисия Федоровна.

— Молодые еще, горячие, — подытоживая то, что слышал и видел, хмуро заметил шофер.

Андрей вбежал в темное здание автовокзальчика. На дощатом диване дремали две старушки в черных платках, у их ног стояли объемистые рюкзаки.

«Уехала? Расписание, где расписание?» — он шагнул к желтому, заляпанному чьими-то грязными пальцами листку, приколотому кнопками над полукруглым фанерным окошечком кассы, и не сразу нашел нужный рейс, хотя их всего было четыре. Первый автобус уходил, в половине восьмого. В это время Люба была еще дома, второй автобус шел в четыре часа. «С ним она уехать не могла», — Андрей беспомощно осмотрелся.

— Припоздал, что ли? — спросила его одна из старушек.

— Нет, я не еду, — торопливо ответил Андрей.

— А кто едет? — с простодушной прямотой поинтересовалась вторая старушка.

— Пока еще никто, — Андрей выскочил на улицу.

Мать приоткрыла дверцу машины.

— Она там?

— Нет.

— Где же она?

— Не знаю. Автобус идет через полчаса.

— Может, передумала?

— Нет, мама, ты не знаешь Любу. Раз она решила, то…

— Я уже слышала, — Таисия Федоровна резко перебила сына, — вернее, я постоянно слышу, что она… Впрочем, я сейчас думаю не о ней, а о ребенке. И делаю все только для него. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Да.

— Ну, так что же ты стоишь?

— А что делать?

— Господи, ну до чего же вы все беспомощные, а еще чего-то мните о себе! — Таисия Федоровна скрылась в дверях вокзала; когда она вышла, то по ее расслабленному лицу Андрей понял: мать что-то знает.

— До Ивантеевки едут всего две бабушки и еще одна девушка, — мать выдержала паузу, — в положении, как сказала мне кассирша. Она у нее поинтересовалась: не будет ли ее тошнить, а то часть дороги ремонтируют, и автобус сильно трясет. А на четырехчасовом все едут с работы, и по дороге он набивается полный. Но она все равно взяла билет. Значит, если решила ехать, то придет. Ждем до четырех часов.