Больше всех суетился и волновался Шахт. Он–то уж и совсем переменился со времени известия о смерти своего могущественного друга. И хотя ничего не говорил, общался только с Качалиным, но всем было видно, как он встревожен, как напряжен ожиданием каких–то важных перемен в своей жизни.

Разительной была перемена Шахта по отношению к Соне. Раньше он обращался с ней просто и даже грубовато, упрекал в многословии, раздражался, теперь же будто опомнился, испугался и держится от нее на расстоянии. Он хотя на нее и не смотрит, но боковым зрением видит ее и ждет какого–то удара. По его жестам, словам и даже тону теперь все видят, как он боится Сони и как насторожен по отношению к Бутенко, будто в руках у них появились гранаты, и они вот–вот взорвутся.

Великая сила может идти от миллиарда! Кого–то она мимоходом опалит, кого–то осчастливит, а кого–то и разнесет в щепки.

На сцене метались пучки света, кружились искры и где–то внизу или наверху под крышей ухали барабаны, раздирали слух трещотки и визжали, и скулили трубы, скрипки… Вот так, наверное, будет выглядеть мир, когда придет конец света, и в одно место слетятся черти, ведьмы, вся нечистая сила, и все вдруг закричат, завизжат, заорут — то ли от радости, то ли от страха…

Такое действо кипело на сцене. Приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть артистов, а вернее, артисток, потому что по сцене бегали, скакали и пластались на полу как лягушки в основном женщины, а точнее, девицы. Одежды на них не было, лишь блестящие трико обтягивали тела, волосы вздымались каким–то ветром, и оттого чудилось, что девицы не имели плоти, летали в воздушном или в безвоздушном пространстве. Собственно, в этом и заключалось представление. А сюжета или композиции, или героев — этих старых, идущих от петрушкинских времен элементов всякого театрального действа, хитроумный постановщик спектакля лишил его начисто. Сразу было видно, что тут поработал лихой новатор от искусства, наш российский Хейфиц, братья которого во множестве расплодились у нас в Отечестве и заняли режиссерские кресла во всех русских театрах. И если наши доморощенные Гердты, Хазановы, Райкины, Хейфицы еще окончательно не погубили отечественный театр, то это лишь потому, что русские актеры до сих пор стойко держат рубежи народного, реалистического духа, заложенного на нашей сцене еще ярославским актером Волковым, а позже Фонвизиным, Островским и Станиславским. Тут, в Австралии, таких рыцарей сцены, видно, не нашлось. Да тут, если присмотреться, и не было актеров в обычном понимании; на сцене прыгали юные существа, у которых одно достоинство — гибкое, красивое тело.

В конце спектакля в ложу к русским вошел директор теат- ра — пожилой господин с желто–коричневым лицом, помятыми ушами и переломленным, как у боксеров, носом. Он долго кланялся дамам, целовал руки, а потом пригласил русских к себе в кабинет на чашку чая.

Кабинет у директора просторный, тут много кресел, стульев. Посредине — большой продолговатый стол.

Толкаясь и кланяясь, вошла стайка артисток. Среди них был только один артист — молодой, атлетически сложенный негр.

Директор их рассадил по одну сторону, гостей — по другую, поставил на стол вино, фрукты. С ним рядом сидели две рослых девицы: одна — метиска, ее звали Элл, другая — с длинной шеей и тонкой талией, белая, — Мэри. Видимо, исполняли роли первых любовниц.

Бутенко и Соня охотно болтали с артистами, но гости из России молчали, хотя все знали английский язык, кроме Николая Васильевича.

Шахт шепнул Качалину:

— Будут просить деньги. Все новые русские им денег не дают, но Бутенко дает.

И действительно, беленькая Мэри обратилась к Бутенко:

— Наша труппа благодарит вас за взнос в кассу театра. Нам выдали деньги, мы очень благодарны…

— Денег не жалко, я и впредь готов жертвовать, но ради каких целей? Если то, что вы сегодня показали, можно назвать искусством…

— Да, да, искусство! Это Чехов, ваш писатель…

— Чехов?

— Да, Чехов! «Вишневый сад». И режиссер — тоже ваш. Он был актером в театре «Современник», он знал Высоцкого. Это ваш великий режиссер. Вот афиша.

Русские посмотрели на афишу. Огромными буквами изображена знакомая фамилия: Рабинович.

Бутенко нахмурил брови, лицо его сделалось суровым, как те тучи, которые неслись со стороны Антарктиды, хлестали в окна директорского кабинета дождем и ветром.

Повернулся к директору:

— Давно ваши люди не получали зарплату?

— Три месяца. Нечем платить, господин Никос — Лай. Цена билетов небольшая, сборы малые. Едва на аренду помещения хватает.

— Рабинович — плут. Зачем вы его пригласили?

— Рабинович — лауреат, его ваш президент орденом наградил.

— М–да–а… — мычал Бутенко. — И вам они голову задурили.

Обратился к артистам:

— А вы читали Чехова?

Артисты смутились, ответить им нечего — Чехова они не читали.

— В вашем спектакле Чеховым и не пахнет. Я бы дал вам деньги, но — под настоящего Чехова. Финансировать же этот сатанизм я не желаю. А? Что вы скажете? — обратился он к девочкам. Они были совсем юны, но, как показалось Бутенко, уже кое–что смыслили в искусстве, но только высказывать свое мнение при директоре боялись.

Бутенко продолжал:

— Вы поставьте Чехова сами. Почитайте его раз–другой и — поставьте без участия московского режиссера. Рабинович — никакой не артист, и не русский он вовсе. Он человек израильский, из Тель — Авива, а они там ничего не смыслят в русском искусстве. Они лишь уродуют драматургов, — вот так же, как Рабинович изуродовал Чехова.

Артисты долго молчали. Но потом ответил парень:

— Были бы у нас деньги, мы бы и сами поставили Чехова. Под Рабиновича же нам давала деньги мадам Соня.

Он почтительно поклонился Соне.

— Ну, хорошо. Мадам Соня дала деньги под Рабиновича, а что артистам от этих денег досталось?

Артисты опустили глаза. Смутился, завертел головой и директор.

Парень–актер ответил:

— Нам ничего не досталось. Мы уже три месяца не получаем зарплату.

Заговорил директор:

— Денег у нас нет. Рабинович оплатил аренду помещения, нанял светотехников, закупил материал для декорации, аппараты для шумовых и всяких других эффектов.

— Ну, хорошо. Я выдам вам по три тысячи на брата — только ставьте Чехова без Рабиновича. Сами ставьте. И не бойтесь. У вас получится настоящий Чехов.

— Я на эти деньги, — сказал директор, — пошью костюмы, оплачу художников.

— Э-э, нет! — возразил Бутенко. — Деньги даю артистам. А чтобы вы не пустили их в сторону, как это делают наши демократы, пришлю секретаря, и он каждому выдаст под расписку. А на костюмы и художников дам деньги особо.

Сюжет этой сцены получил завершение утром следующего дня. К Бутенко на завод приехал директор и сообщил, что с Рабиновичем они решили расстаться. И положил на стол ведомость с фамилиями всех работников театра. Бутенко дал секретарю деньги и приказал вручить каждому работнику театра по три тысячи долларов и сверх того выдал директору двадцать тысяч. Подписывая чеки, думал: «Не забывай, голубчик, что денежки трясешь не свои, а народные, русские — тех самых людей, которым в России повсеместно не выдают зарплату, старикам задерживают пенсии и они стоят на переходах в метро, просят милостыню, а иные, не в силах одолеть гордость, тихо угасают в своих квартирах». Думал так и давал себе слово: денежки беречь и, когда настанет время, разместить их в банках отечественных, чтобы служили они своим, родным людям.

Размышляя о колоссальных, почти фантастических суммах, которые помимо его воли вдруг подпали под его власть, он думал и о том, как же, в конце концов, ими распорядится. То, что он заставит эти деньги служить России, не сомневался, но вот чтобы совсем выпустить их из рук, прийти в российский Центральный банк и сказать: «Вот мои капиталы, прошу принять их на счет государства», — он для такого шага не созрел и не думал, что когда–нибудь созреет. Деньги это та же власть; раз попав в ваши руки, она въедается в клетки всего существа и становится вашей второй натурой. Добровольно вы никогда от нее не откажетесь, а если у вас ее отнимут, вы этот день назовете черным днем своей жизни и всегда будете с грустью и даже чувством горечи вспоминать время, когда в руках держали судьбы себе подобных.