- Подвиг, выходит, негармоничен, и оттого к чёрту подвиг?

- Я вовсе не сказал, что подвиг негармоничен! - возразил Артур. - Подвиг есть восстановление гармонии, как он может быть негармоничен? Но, знаешь - и я заранее у тебя прошу прощения за то, что тебе вновь покажется чем-то сродни богохульству, - сама роскошная и живописная произвольность евангельских событий с этой пятитысячной голодной толпой, о прокорме которой естественным образом, без умножения хлебов, никто заранее не подумал; с бесноватыми свиньями, летящими с обрыва в море; с засушенным фиговым деревом, вся вина которого состояла в том, что ему просто не посчастливилось вовремя плодоносить; с опрокинутыми столами меновщиков, которым нужно ведь было где-то сидеть и заниматься своим мелким, но потребным для людей делом, как и сейчас им занимаются в каждом храмовом притворе; с командой купить меч, который после всё равно пришлось вложить в ножны (так зачем было покупать его?) - всё это на меня производит впечатление некоей произвольности, нетерпения прекрасного сердца, опережающего рассуждение, и даже анархии.

- В христианстве есть анархия, если ты хочешь знать! - воскликнул Григорий. - В христианстве есть активная воля к тому, чтобы разрушить порядок старый, чтобы установить новый!

- Воля к порядку не называется анархией, - легко парировал Артур. - И за историческое время существования христианства эта воля несколько поблекла, ты не находишь? Христианство в наше время заболело болезнью Пилата и умыло руки от строительства нового справедливого мира.

- А ты уверен, что подлинное христианство призвано именно строить, а не разрушать? - спросил Григорий, щуря глаза. - Ты путаешь христиан с социалистами, похоже. 'Я пришёл принести мир, а не меч' сказано не про строительство!

- Тем хуже для него, если это так, - пожал плечами Артур. - Тогда христианство действительно анархично, но я, убей меня бог на этом месте, никак не могу соединить идею красоты с идеей анархии. В анархии не может быть поэзии, наоборот, едва ли найдётся что-то настолько же непоэтичное и пошлое.

- Всё это парадоксы и баловство ума, - проворчал Григорий. - Парадоксы в духе иезуитов, ещё и насквозь фальшивые. Христианство тем и торжествует над языческими и недохристианскими верами, что идёт войной на пошлость и зло мира, а никакое иноверие никогда всерьёз даже и задачи этой себе не ставило. Чтó, скажешь, не так?

- И много ли оно успело победить? - улыбнулся его собеседник. - Покажи-ка мне трупы зла и пошлости, сражённые мечами Христова воинства! Может быть, образки Богоматери из золота и серебра, которые продаются здесь по соседству за сорок тысяч рублей (проходили мимо Гостиного двора), они -зримое свидетельство победы над пошлостью и злом мира?

Григорий не отвечал, а едва не с гневом раздувал ноздри. Артур примирительно похлопал его по плечу.

- Дорогой мой, это всё не стоит твоего возмущения, - сказал он мягко. - Даже если иные идеи так хороши, что за них и умереть не грех, в чём я сомневаюсь, это не требует в любом, кто тебе противоречит, видеть врага, достойного казни. Идеи не стоят таких волнений, тем более что - сказать правду, о которой мы оба думаем, или нет? - тем более что в нашем случае это во многом игрушечные идеи. Мы всего лишь религиоведы, а вовсе не православные клирики, и мы так безнаказанно рассуждаем об этом всём именно потому, что мы религиоведы, а не клирики, которых посадили на короткий поводок канонического всецерковного мнения. Не говорю о себе, но, веришь ли, я даже в твоём православии сомневаюсь. То есть, не подумай, я сомневаюсь не в твоей убеждённости, а в ортодоксальности твоего credo. Твоя борода a la Гришка Распутин, твои сверкающие глаза, твоя сумрачная готовность вцепиться в горло любому хулителю православия напоминают мне Есенина с его крестьянскими кудрями, которые он 'взял у ржи, если хочешь, на палец вяжи' и протаскал на голове всю жизнь лишь для того, чтобы убеждать барышень, какой он сам бесспорный крестьянин и крестьянский сын. Крестьяне не читают стихов в столичных литературных салонах и не путешествуют по америкам, а истые православные не пишут диссертации по религиоведению. Им сам факт такой диссертации показался бы чем-то, подобным кощунству. Вот как я рассуждаю! Надеюсь, это не очень обидно звучит?

Григорий внезапно остановился и, повернувшись к своему спутнику, стал буравить его глазами, так что Артур даже оробел.

- Так всё же обидно? - пробормотал он. - Но я же сказал, что я не в настойчивости твоей веры сомневаюсь, а в том, насколько...

- Насколько ты ошибаешься, ты даже не можешь представить, - перебил его Григорий. Нет, он не сердился, да и слова эти произнёс почти загадочно. - Я хочу показать тебе кое-что, но вначале дашь ты мне слово не говорить об этом ни одной живой душе?

- Пожалуйста, если это так нужно!

Молодой человек извлёк из внутреннего кармана и с торжествующим видом показал спутнику вчетверо сложенную бумажку. Развернул её и поднял на уровень глаз собеседника, будто боясь давать в руки.

Бумажка была справкой в том, что её предъявитель, Григорий Сергеевич Лукьянов, действительно служит диаконом в Феодоровском соборе города Санкт-Петербурга (том самом, который находится на Миргородской улице недалеко от площади Восстания). Внизу, как полагается, стояла печать собора и подпись протоиерея.

- Ну, и где теперь все твои рассуждения о Есенине с его крестьянскими кудрями? - прибавил Григорий, не удержавшись от ехидства.

- Это поразительно, - прошептал Артур, широко раскрыв глаза. - Так ты - настоящий православный дьякон?

- Неужели так сложно было догадаться?

- Сложно, представь себе! Если кто-то изо всех сил старается походить на кого-то, с большой долей вероятности можно предположить, что он им не является.

- Или, наоборот, является! Твоя дурная любовь к иезуитским парадоксам тебя подвела, Артур! Ты думаешь, я иду на вокзал? Да как бы не так! Я иду на квартиру настоятеля! - проговорил свежеобнаруженный дьякон с энергией молодого честолюбия.

- Для чего это: у настоятеля хорошенькая дочка? - улыбнулся Артур.

- Ах, ты глупый человек! - воскликнул Григорий с досадой на эту улыбку, не желающую восхититься тем, что ему казалось таким важным. - При чём тут дочка? Его дочке четырнадцать лет всего, и нет: сегодня вечером уже через, - он глянул на часы - сорок минут состоится заседание приходского совета, который должен выдать мне рекомендацию для участия в молодёжном семинаре 'Светлая седмица'. Ты ведь помнишь объявление о конкурсе православных сочинений, которое висело у нас на первом этаже? Да что я тебе говорю: ты, кажется, и сам в нём поучаствовал?

- Да: чисто из озорства. Мне было просто интересно узнать, насколько убедительно я смогу воспроизвести образ мысли, ожидаемый от 'православного юноши'.

- И насколько же убедительно у тебя получилось?

- Девяносто один балл из ста, как мне сообщил оргкомитет...

- Что? - недоверчиво поднял брови Григорий. - Это уж... это уж верх цинизма, я тебе скажу! В любом случае, у тебя нет шансов, потому что одного высокого балла недостаточно. Нужна ещё обязательная рекомендация за подписью любой православной организации.

- Да уж, - вздохнул Артур с притворной скромностью. - Такой бумаги мне не видать как своих ушей...

- Ещё бы! - нетерпеливо подтвердил Григорий. - Ты думаешь, их направо и налево раздают? Отец Александр уже позвонил организаторам, и те ему сказали, что с моими баллами, тоже неплохими, я почти наверняка прохожу, дело за малым, то есть за рекомендацией. А если тебе кажется, что 'Седмица' - это просто рядовой молодёжный семинар, из числа тех, которые не сосчитать, то ты ошибаешься, честное слово! 'Седмицу' организует Преосвященный митрополит Питирим, руководитель Отдела по делам молодёжи РПЦ. Понимаешь ты, чтó это на самом такое? Это - что-то вроде молодёжного Архиерейского собора в миниатюре!

- Насколько я понимаю, молодёжные соборы, молодёжные правительства, молодёжные парламенты и прочие такие вещи, которые организуются взрослыми серьёзными дяденьками ради имитации настоящих соборов, правительств и парламентов, никогда ничего не решают? - сдержанно уточнил Артур.