Б. С. Гречин

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ БЫЛ ДЬЯКОНОМ

повесть

От автора

Эта повесть является парафразой известного романа Джилберта Кийта Честертона 'Человек, который был четвергом'. Вопреки всей своей известности роман Честертона кажется недооценённым ни в его символизме, ни в значительности мыслей, поданных в виде парадоксов, ни в его подлинной религиозности. Автор не стыдится признаться во вторичности текста: полагаю, имеются некие универсальные сюжеты, на которые не только каждый новый век (The Man Who Was Thursday: A Nightmare впервые опубликован в 1908 году), но и каждое поколение смотрит иначе, чем предшествующее, а всякому любителю английской литературы следует помимо этого помнить, что даже 'Король Лир' вторичен.

Все 'огрехи' честертоновской прозы вроде неестественности ситуаций или невероятности монологов (в действительности проистекающие из законов жанра, который не требует ни особой серьёзности, ни чрезмерной психологичности) вполне могут быть найдены и в 'Человеке, который был дьяконом'. Впрочем, неестественность монологов может быть отчасти объяснена фактом отбора героев, ведь они представляют собой или, как минимум, обязаны представлять 'лучших из лучших православных интеллектуалов', отобранных придирчивым жюри. Что же до искусственности ситуации, в которой они оказались, её следует принять в качестве необходимой условности: именно она создала возможность активной ротации идей, которые (а вовсе не сюжетность и не характеры персонажей) и являются здесь главным содержанием. Я не назвал бы предлагаемый читателю текст драмой идей хотя бы по причине недостатка в нём драматизма, но не нахожу невозможным определить его жанр как философскую повесть. Разумеется, речь идёт не об универсальной, а исключительно о практической философии. Если бы сам Честертон был жив, он бы наверняка заметил в своём излюбленном парадоксальном стиле, что нет ничего практичнее религии. Впрочем, не исключаю, что однажды он это всё же сказал.

Существует некоторая опасность того, что умозрительный характер речей героев не привлечёт к повести большого числа читателей. С этим приходится смириться. Ценность, к примеру, такого поэтического памятника, как In Memoriam A. H. H. никак не связана с числом тех, кто нашёл в себе мужество и терпение прочитать его целиком (это - без всякого сравнения настоящей скромной повести с бессмертным монументом, созданным Теннисоном). Равным образом эта ценность никак не связана и с баронским достоинством его автора.

I

The last of men will truly see

The last of days with deadly pain.

No one survives the burning rain,

The Earth we know will cease to be.

But then, before world's agony,

The gods of days will have their run:

Jupiter, Venus, Saturn, Sun,

And Moon, and Mars, and Mercury.

The day that sees their final rest

Will also bury pain and vice.

The new world gloriously will rise

And sin will die in human breast.

Before these seven stop their race,

The world goes round along their course.

But there is One, their peaceful source.

He is world's epilogue - and preface.

II

В один из прекрасных воскресных майских дней со станции 'Адмиралтейская' в Санкт-Петербурге вышли, прошли по Кирпичному переулку, Малой Морской и, не спеша прогуливаясь, оказались на Невском проспекте два ещё молодых человека.

Оба были аспирантами выпускного курса кафедры философии факультета философии, культурологии и искусства Ленинградского госуниверситета по специальности 'Философия религии и религиоведение' (шифр - 09.00.14). Оба только что высидели научную конференцию с обязательным участием в своей alma mater (да, именно так: руководство вуза оказалось достаточно безумно для того, чтобы провести эту конференцию в воскресенье, когда всем честным людям полагается отдых). Говорят, что совместное несчастье сближает, но кроме несчастья, редко что сближает людей так, как совместное участие в долгом, утомительном и бессмысленном занятии: до того они хоть и знали друг друга, но не очень коротко. В университетской столовой оба разговорились, причём, как это водится со времён Алёши и Ивана Карамазова, вовсе не о хлебе насущном, а о таких возвышенных вещах, как Русский Бог, Небесная церковь и мистическое оправдание российского мессианства. В метро разговор продолжился, превратившись даже в подобие спора, и всё никак не хотел заканчиваться. Тогда и приняли решение пройтись по Невскому вплоть до Московского вокзала (Григорий как будто уезжал на неделю к родным, а Артуру этим воскресным днём решительно нечем больше было заняться).

Погода, надо сказать, была великолепной: только что прошёл дождь, а в спину им уже светило солнце, так что в небе висела радуга.

- ...Нет, всерьёз не могу, - говорил Артур Симонов, двадцатишестилетний мужчина среднего роста и скорей деликатного, чем крепкого сложения, с мягким голосом, мягкими глазами, волосами того приятного тёмно-русого цвета, который заставляет подумать о краске для волос, но который в его случае был естественным. (Англичане зовут этот оттенок auburn , чему в нашем языке нет точного перевода.) На его верхней губе обозначилась полоска усов, отпустил он и двухнедельную бородку, которая, впрочем, вовсе не придавала ему брутальности, да и не было похоже, чтобы её владелец ставил перед собой именно эту цель. - Я не могу говорить всерьёз о красоте там, где есть дикость, для меня эти вещи несовместимы.

- Дикость? - без улыбки переспрашивал Григорий Лукьянов, аспирант такого же возраста, но лишённый всякой мягкости, с уже настоящей чёрной бородой, натурально мужичьей, несколько похожий и этой бородой, и прыгающим в глазах сумрачным огнём, и, наконец, посконными своими именем и фамилией на Григория Распутина, как минимум, на облегчённую версию Распутина. - Это именно в христианстве дикость? Ты ничего не перепутал?

- Нет, мой милый, я ничего не перепутал, - продолжил Артур: он, хоть и улыбался своей частой лёгкой улыбкой, тоже говорил вполне серьёзно, уж, как минимум, на три четверти всерьёз. - Я не буду тебе напоминать про ужасы средневековья, эти ужасы были общей болезнью для всех вер, хотя, скажем честно, инквизиторы даже тогда умудрились отличиться так капитально, что и современным фанатикам очень надо потрудиться, чтобы их превзойти. Я имею в виду сами истоки: саму эту безудержную, почти болезненную жажду мученичества, и не во Христе - перед Христом как перед непостижимым я умолкаю своим грешным языком и, так сказать, снимаю перед Ним шляпу, - а во всей египетской тьме Его последователей, всех без исключения в первые века ударившихся в грех восторженного подражательства, который несколько напоминает... ну, не сверкай так глазами, будто я произношу невесть бог какое кощунство! На то я и потенциальный 'философ кандидатских наук', как говорит секретарь нашей кафедры, чтобы свободно высказывать свои сомнения.

- Которые не свидетельствуют о твоей вере!

- Да разве я претендую? Кстати, я думаю, вера бесспорно предполагает возможность сомнений, иначе перестаёт быть сама собой. Пусть я, как ты говоришь, изнеженный сын современности - хотя я отвергаю этот упрёк, потому что уже блаженного Августина кто-то, вероятно, 'называл изнеженным сыном современности', - но для меня красота фундаментально связана с идеей гармонии, идеей того, что называется тактом.