Ее охватило отчаяние. Она так беспомощна, так неопытна!.. Все ее внимание было сосредоточено на том, что делает его язык; при этом пуговки на ее рубашке оказались расстегнуты, так что она была теперь обнажена до пояса. Та рука, что не обнимала ее за плечи, легко ласкала ее груди. Пальцем он нажимал на сосок, пока тот не стал твердым и одновременно нежным и очень чувствительным. А потом рука его скользнула вниз. Пальцы его исследовали ее, ей было страшно стыдно. Сейчас он почувствует, что она… Она вздрогнула.

– Нет-нет, – сказал его голос у самого ее уха, – все так и должно быть. Иначе вам было бы неприятно. Ваше тело предупреждено о том, что сейчас произойдет, и оно подготовилось.

Она злилась на свои неопытность и невежество. В его столь очевидно опытных руках она чувствовала себя совершенно беспомощной. «Интересно, сколько женщин было у него за последние два месяца?» – подумала она и отогнала эту мысль с внутренним содроганием.

Как все было по-другому, когда на них лежали слои тяжелой зимней одежды, а холод пронизывал до костей! Тело его уже не ощущалось как только тяжелый груз, дарующий тепло. Это обнаженное тело было замечательно плотным, мускулистым. Она не заметила, когда он снял с себя рубашку. На этот раз им не нужны были покровы, не было узкого, неудобного, комковатого матраса. Когда он почувствовал, что готов, он поднял ее рубашку. Она не помнила, чтобы в прошлый раз так ощущала живость происходящего, как сегодня.

Но она помнила, что было дальше – свое напряжение, мгновенный страх, что она не выдержит. Но сегодня боли не было. И сегодня она могла лечь так, чтобы почувствовать все как следует. Это, конечно, самое примитивное плотское ощущение – соединение мужчины и женщины. Вдруг она поняла, что тяжесть его тела ослабла, и открыла глаза. Он опирался на локти и смотрел ей в глаза.

– Да, это очень серьезно, – сказал он.

Ее веки затрепетали и снова закрылись в предвкушении того, что сейчас произойдет, – это она уже знала в отличие от первой ночи. И он взял ее – медленно и плавно.

– Ах!.. – Она удовлетворенно вздохнула, ощутив наслаждение от того, что будет дальше. Это и в самом деле наслаждение. Вчера вечером и сегодня утром случилось много такого, что могло бы омрачить это наслаждение. Но пока это наслаждение длится, оно удивительно – и не только потому, что она от этого согревается.

Он опустился на нее, хотя она понимала, что он перенес на нее не всю свою тяжесть. И ее охватило наслаждение от того, что он делает, тем более сильное, что теперь она могла отдаться ему более осознанно, потому что ей было тепло и удобно и она ощущала его всем телом, а не только там, где они соединились. И он мог двигаться свободнее на широкой кровати в натопленной комнате.

Однако она недолго занималась сравнениями и размышлениями о чем-то, кроме настоящего. Супружеский акт – это такая плотская вещь, что размышления здесь не нужны и попросту невозможны после нескольких первых мгновений. Она вся сосредоточилась на своих ощущениях. Наслаждение поднималось снизу волнами, охватывая груди, горло, доходило до ноздрей и выходило через кончики пальцев. Она лежала неподвижно, чтобы не упустить один-единственный момент, один-единственный удар боли.

Ей не хотелось, чтобы все кончилось. Она услышала свой голос, тихонько протестующий, когда он начал двигаться в другом ритме и она поняла, что сейчас наступит конец. Если бы дело было только в ней, она могла бы продолжать это хоть всю ночь. Но тут к ней опять вернулись воспоминания: когда он напрягся, еле слышно вздохнул – вздох раздался где-то сбоку от ее головы, – она ощутила в себе знакомый жаркий поток. Он отдал ей свое семя.

Это Кеннет, подумала она, когда тело его обмякло. Она не открывала глаз, но это было и не нужно. И света ей не нужно. Она знала, что это Кеннет. И никого другого просто не существует.

Они должны это сделать, сказала она ему еще в карете, если хотят принять разумное решение. Но может ли она принимать разумные решения теперь? Ведь то, что произошло, только убедило ее, что она должна отгородиться от него, если хочет спокойного будущего. То, что она любит его, и всегда любила, и будет любить, совершенно несущественно. Любовь не слепа, хотя поэты и утверждают обратное. А если слепа, то не должна быть таковой. В реальных отношениях существенны гораздо более важные веши – симпатия, уважение, доверие, например. То, что она любит его, значения не имеет. Однако она опасалась, что после этой ночи она уже не сможет отодвинуть этот факт на задворки сознания. Она вздохнула.

– Прошу прощения. Я, наверное, очень тяжелый. – Он лег рядом с ней, и ей внезапно показалось, что стало холодно и одиноко. Он опустил ее рубашку и укрыл ее одеялом. Потом оперся на локоть. – Мы должны использовать эту сторону нашего супружества так же, как и всякую другую, чтобы создать наше будущее. Со временем вы научитесь – если мы согласимся дать себе достаточно времени – достигать всей полноты наслаждения. Вам предстоит многому научиться – и, без сомнения, многому научить. Однако сейчас уже очень поздно. Наверное, светает. Не утруждайте себя ранним вставанием. Мы приглашены к Эдамсам на обед, вы это знаете? А потом идем в театр. Я приду за вами, когда настанет время отвезти вас на обед.

– Да, – сказала она. – Благодарю вас. – Значит, до вечера она его не увидит? Она ждала, когда же он уляжется. Его тело больше не согревало ее. Ей хотелось касаться его, спать рядом с ним, как спали они в хижине отшельника.

Но он встал с постели, неторопливо надел ночную рубашку и халат, не выказывая ни малейшего смущения. Да и стоит ли смущаться? Они уже миновали пору смущения. Кроме того, он безукоризненно сложен. Его не портят даже многочисленные шрамы, оставшиеся от старых ран.

– Доброй ночи, – сказал он, оборачиваясь, чтобы взглянуть на нее перед уходом. – Я рад, Майра, что вы приехали.

– Доброй ночи, – отозвалась она.

Он подождал немного, но Майра не могла заставить себя сказать, что тоже этому рада. Она не была в этом уверена – или, точнее, не была уверена, должна ли она быть рада.

Она не ожидала, что останется одна. Она озябла, застегнула пуговки на рубашке. Ей было немного больно. Нет, не совсем больно – просто она еще чувствовала пульсирующее желание, которое он пробудил в ней. И ей стало одиноко. Она встревожилась, поняв это. Она вполне могла бы провести всю жизнь одна, но ей не хотелось пускаться в размышления об одиночестве.

«Со временем вы научитесь достигать всей полноты наслаждения». Что он имел в виду? Знает ли он, какое наслаждение она испытала? Кажется, больше уже невозможно. Во всем мире нет ничего, что могло бы с этим сравниться. «Вам многому предстоит научиться». Ей стало стыдно, она почувствовала себя униженной. Он заметил, что она испытывает желание. Конечно, заметил. Она ничего не умеет. Она думала, что это самое восхитительное, что было в ее жизни, а он думает, что ей многому предстоит научиться.

Майра тяжело вздохнула и повернулась на бок, чтобы взбить подушку. Весь этот день – и почти всю ночь – она провела в суете. Всего день и ночь, а кажется, прошел целый месяц. Вряд ли сумеет она выдержать две с лишним недели в таком же духе.

Впрочем, вряд ли она сумеет выдержать спокойную, скучную жизнь в одиночестве там, в Данбертоне, после одного этого дня. Майра подняла голову и еще раз взбила подушку, вложив в это деяние гораздо больше сил и недовольства, чем требовалось.

Ей хотелось бы – о, как хотелось! – не выставлять напоказ свою самую глубокую, самую мрачную тайну. Ей хотелось бы не признаваться даже самой себе, что она его любит. Жаль, что он не лежит сейчас рядом. Ей хотелось бы, чтобы он не уходил, чтобы обнимал ее, укрывал своим телом, как было тогда.

Может быть, она опять забеременела?

Она накрыла голову подушкой с твердой решимостью уснуть.

Кеннет приятно провел утро с друзьями. Хотя спал он всего несколько часов, но был полон сил, когда отправился на верховую прогулку по парку. Он был рад даже ветру, и холоду – дарам сумрачного неба.