Так вот, искажая, придавливая в себе истину, он изымал, как осколок из раны, с кровью то, что в нем крепко засело.

В те же дни, возвращаясь однажды с работы, Шохов зашел на почту и забрал письмо, пролежавшее там больше двух недель.

Он знал, что письмо его ждет. Аккуратная Тамара Ивановна писала ему каждую неделю. Знал, да не брал, оттягивал по известной причине, боялся, что придется немедленно что-то решать, писать, к чему он не был готов.

Он ожидал всяческих вопросов в письме, о переезде, к этому все шло, и такие вопросы были. Тамара Ивановна спрашивала, когда будет готов дом и могут ли они приехать раньше срока, потому что вещи уложены, а ждать не имеет смысла. Да и с лагерем ей удалось быстро развязаться.

Но вовсе не этим поразило Шохова письмо. А своей, что ли, обнаженностью. Тамара Ивановна писала:

«Дорогой мой Шохов! Трудные мы с тобой прожили годы. А время идет, и кто, как не женщина в моем возрасте, больше всего чувствует, сколько потеряно, сколько недобрано ласки и всего хорошего, что может дать нормальная семья. Устала я жить в одиночку, поверь. А Володька, хоть маленький, от рук отбивается, и совладать с хозяйством не поспеваю. За время нашей с тобой разлуки всему научилась от нужды: и стены сверлить, чтобы гвоздь забить, и бачок в туалете ремонтировать, и со стиральной машиной управляться. Правда, ее возит мне из коридора Вовка, как-никак, а единственный мужик в доме, маленький, но свой.

Это я не в упрек пишу, а для того чтобы ты лучше все дальнейшее понял. Я всегда считала наши жертвы не напрасными и всегда любила тебя. Тебя, которого тут назвали бабы беспутным (они даже пытались мне сосватать вдовца), не всегда мне понятного, но дорогого и единственного. Главное-то я в тебе поняла, что ты человек своей идеи.

Вот я сейчас в лагере пионерском близ Елабуги вечерами, которые оставались свободными (не в пример школе!), пыталась как-то анализировать и пришла к выводу, что я люблю тебя за то, что ты смог все преодолеть, все перебороть и на пустом, как говорят, месте построить, совсем или часть, я пока не видела, не знаю, да и не в этом дело, свой дом. Значит, все, что я чувствовала в самые первые годы в тебе хорошего, никуда не ушло, и я в тебе не ошиблась.

Так же честно могу сказать, что все эти годы жизни совместной, а больше розной никогда ни единым разом я тебе не изменила и не смогла бы, потому что знай, что я человек одной любви. А эта любовь принадлежит тебе. Плохо ли это или хорошо, но так оно и есть.

А все сказанное — зарок того, что будет у нас, в нашем новом доме, и нормальная жизнь и счастье, как бы ни сложились всякие другие дела. Как поется в хорошей песне из времен войны: «Все, что было загадано, в свой исполнится срок, не погаснет без времени золотой огонек...» Мы есть друг у друга, и этим все сказано...»

Тут же на почте он написал телеграмму: «Жду телеграфируйте выезд дом готов целую Шохов».

Девушка, аккуратненькая, как школьница, приняла бланк и стала пересчитывать слова, водя по ним карандашом и шевеля губами. Оторвавшись, спросила неуверенно:

— Вы пишете: «Дом готов»?

Шохов кивнул, наклонясь через барьер.

— Я хотела спросить: вы не оговорились? Может быть, квартира?

— Дом! Дом! — подтвердил Шохов, вдруг засмеявшись.

— Вы из деревни? — спросила девушка.— Кстати, у вас не указан обратный адрес. Мы без него телеграмму не принимаем.

— А может, я проезжий? — весело произнес он.

Взял бланк и в самом низу, за жирной чертой, начертал энергично: «Вор-городок, улица Сказочная, дом № 1. Шохову».

Девушка прочла и улыбнулась.

— А вы — веселый человек. Сорок шесть копеек, пожалуйста.

С этого дня в него будто бес вселился. Все, что он ни делал, выходило ловко, как по заказу и сразу же удавалось ему.

Два вечера и две ночи подряд (дни уходили на водозабор) он покупал и привинчивал ручки и шпингалеты к окнам и дверям. Потом еще обои покупал, и клей, и всяческие предметы быта.

Перегородочки поставил из горбыля в два ряда, отделив спаленку от горницы и выгородив кухню. Все это обил сухой штукатуркой и заклеил обоями.

Обои легче клеить вдвоем. Но все же наловчился: разматывал весь рулон, поливал из ведерка клеем, а потом волок к стене за один конец и поднимал на высоту.

Во время работы его преследовала странная такая песенка, неведомо откуда пришедшая:

Он не все слова знал, они и не были ему нужны. Главное — в песне говорилось о доме. Чтобы опушенный белым снегом он стоял зимой, а весной в вишневом цвете, а летом в ясном солнечном дне... И чтобы этот дом был всегда, всегда!

А вот с мебелью пришлось повозиться. В магазине, кроме раскладных кресел-кроватей, тяжелых и неудобных ни для сиденья, ни для сна, да странного вида шкафов, ничего не оказалось. Шохов, притираясь животом, обчитал, объелозил все заявления на стенках, но кое-что разыскал. Из-за срочного отъезда какая-то семья продавала шифоньер, тахту, два кресла и «тумбочку с книгами».

Шохов тут же поехал по адресу и, поторговавшись и даже попив кофе, как в гостях, все это приобрел и привез, в том числе книги. Правда, книгами поинтересоваться времени не хватило. Наташа, та бы из-за книг небось и мебель бы забыла взять!

Он поймал себя на том, что любой ход его мыслей, как в тупичок, упирался в Наташу.

В день приезда семьи, а телеграмма пришла через три дня, он еще докрашивал масляной краской двери и окна, мурлыкая навязшую в зубах песню про дом. Насчет машины было договорено. На работе он отпросился.

Он успел все докрасить и даже полочку прибить на кухне и поставить рукомойник с ведром (все из «золотого дна»!). Потом он снова съездил в Зяб и попросил у коменданта продать ему два матраца и два одеяла.

Хамоватый Агафонов — жирная ряха, нахальный в упор взгляд — принял, не моргнув, деньги и вдобавок бесплатно предложил забрать общежительское зеркало. Но Шохов от зеркала отказался. Очень уж противно.

Только воспоминание о близкой встрече с женой и сыном вытравило это липкое чувство.

По дороге на станцию он попросил заехать в попутную парикмахерскую, времени у них оставалось с запасом. Народу в середине рабочего дня не было совсем, и он, усевшись в удобное кресло, попросил парикмахершу, толстую и ленивую женщину, привести его в порядок. Та, на удивление, ловко, быстро его постригла, прилизала и густо полила ядовитым одеколоном «Шипр».

Оглядывая в зеркале буроватую от загара, худющую свою физиономию с проваленными глазами, в которых голубовато проглядывало что-то озорное, победоносное и лишь чуть-чуть тревожное, он удивился, давно уже не видел себя таким ухоженным.

И все-таки, несмотря на задержку, на станцию он приехал раньше срока. Сбегал, выспросил у дежурного, не опаздывает ли поезд, а потом бесцельно бродил по платформе, почти пустынной (несколько пассажиров да тележка с посылками), вспоминая, как осенью прошлого года в пасмурный серый день он с чемоданчиком ступил на этот перрон.

На привокзальной площади он увидел роскошный «Икарус». Этот самый «Икарус» вселил в него уверенность: если такие роскошные автобусы ходят до города, значит, все будет в порядке. А попадись развалюха, да конопатая, дырявая дорога, да бедный, обшарпанный вокзал, кто знает, не поворотил ли он оглобли сразу же, в первый час приезда!

Стройка стройкой, но ее характер, но ее перспектива, как и хозяин, то бишь министерство, легко угадывались опытным глазом, как говорят, от вешалки, то есть от ворот, в данном случае от вокзала. Вспомнил, как сквозь забрызганные стекла вглядывался он в новые, маячившие у горизонта белые дома, в подсобные службы, в попутный и встречный транспорт, все больше уверяясь в мысли, что не промахнулся в своем выборе (как бы он ни был случаен) в надежде найти здесь свое место, чтобы остаться работать и жить навсегда.