В самом конце недели начал он закладывать печку, не без боязни, правда, опасаясь, что в своем нервном состоянии сложит он ее не такую радостную, не такую везучую, счастливую, какую хотелось бы. А ведь печка — душа дома! И уже кирпич был принесен, и раствор готов, а он как сел перед этим кирпичом, так просидел до полудня, не в силах двинуть рукой. Мысли о Наташе... Они съедали, они подтачивали его изнутри, как жучок точит дерево.

Вдруг припомнилось, как стояли они у подножия колокольни и швыряли камешки в самый тяжелый колокол, и он отвечал им низким басом: «Гу-ум... Гу-ум...» Разговаривал с ними на забытом древнем языке предков.

На своем дворишке лью колоколишки!

А когда поздним вечером в белом сумраке северной ночи они взглянули со стороны на монастырь в целом, он вовсе не показался им ободранным, наполовину изничтоженным, растертым на кирпичную крошку. С необыкновенной выразительностью проявился замысел неведомого строителя, вознесшего среди дремучих лесов стрельчатые башни, луковки церкви и резные стены.

Наташа рассказала, что в какой-то книге путешествий она еще в детстве увидала изображение Соловецкого монастыря, его крепостных бойниц, сложенных из циклопического камня, и все это так же цельно и реально было повторено в воде. А внизу подписано, что снимок сделан в час ночи. С тех пор, еще не видя, она полюбила Север. «А теперь,— добавила она, как в шутку,— у меня есть родные тут местечки, которые связаны с тобой. Их так немного, но они тоже мои...»

Какой же замысел проявлял замечательный строитель Григорий Шохов, строя свою печь? Уж не думал ли он, что навсегда увековечит он свое имя, воздвигнув в этой пустынной местности свою избу с печью, даже самой наилучшей? И будущие потомки, снимая в мерцающей и прозрачной ночи его творение, как и весь Вор-городок, произнесут слова благодарности в адрес их создателя и поразятся его замыслу, его искусству?

Господи, о чем он думал, сидя перед жалкой кучкой кирпича?

Он вдруг понял, что не сможет есть, спать, вообще жить, если сегодня, сейчас, немедленно, в это самое мгновение, не увидит Наташи. Только с ней приобретало все, что было вокруг, смысл — и даже эта проклятая печка!

Он швырнул мастерок на пол и поднялся. Пока снимал робу и надевал чистую, голубенькую, отстиранную в холодной воде ручья рубаху, перебрал в уме дни с момента разлуки (семь дней! Без нее!) и вычислил, что сегодня она дежурит с обеда. Вспомнил вдруг, что не умылся, снова скинул рубаху, сунулся под рукомойник с головой, от одной мысли о ближайшей встрече чувствуя прилив необыкновенных сил и радости и теперь только понимая, как же не хватало ему Наташи все эти дни.

Для этой женщины он все бы смог создать — церковь, монастырь или просто — домик, избу для них двоих. Какое счастье строить для кого-то, не для себя... Все эти слова, будто колокол под камешком, звенели в нем густыми невостребованными звуками, между тем как он торопливо шагал к их заветному месту. Прибежал даже раньше, сел на краешек скамьи, весь в нетерпении, уставясь на дорожку, по которой должна прийти она.

И все-таки не он, а Наташа первой углядела Шохова.

Она появилась из-за угла с каким-то высоким мужчиной, оживленно беседуя и, лишь привычно скользнув глазом в сторону знакомой скамейки, увидала его. Потом и он увидал. Но не видом, ни жестом она не обозначила своего открытия, которое для нее конечно же, как он понимал, что-то значило, а продолжала так идти и разговаривать, повернувшись лицом к спутнику.

А бедный Шохов, словно в первую их встречу, слов лишился и никак не мог произнести имя, ее позвать. Немо глядел на нее, пугаясь, что она исчезнет сейчас за стеклянными дверями и тогда ему придется жить без нее еще неведомо сколько. Хотя произнеси она только это, чтобы ждал, как в тот первый раз, и он жил бы и ждал ровно столько, сколько она прикажет. Но Наташа прошла и скрылась в дверях больницы.

В эти дни Шохов обратился целиком к своему дому. Любовь к Наташе вдруг обернулась какой-то несвойственной, грубой неприязнью к ней, именно за то, что она отторгла его от дома. Теперь же, при помощи дома, он отторгал от себя Наташу.

В нетрудной, но кропотливой работе, требующей приложения сил и рук больше, чем ума, хоть трудился он ожесточенно и даже более чем прежде, многое успел он передумать и высказать ей в ответ на все, что она сделала.

Но пуще всего другого он ставил виной ей забвение им своего дома.

Серединные дни июля стояли на редкость ясные, жаркие, благоприятствующие строительству. Как строительству водозабора, где приступали к монтажу оборудования, насосов, так и дома.

Шохов в несколько дней сложил себе печь, удачную, как он считал, трехоборотку с двухконфорочной плитой. «Счастье придет и на печи найдет»,— говаривали в старину. Шохову такая поговорка была сейчас как никогда кстати.

Да еще совпало, что печь он сложил прямо в новолуние, а это всегда почиталось к удаче, к теплу, к радости в доме. Крошечная, но отдушинка в нынешнем настроении Шохова. Потому что думал он еще о Наташе, то с ожесточением, то с тоской, и думы эти выматывали его душу.

Кого зовут пиво пить, а кого печь бить.

Когда поднял печь над крышей и стал класть трубу, долго крепился, стараясь не смотреть в сторону белой, видневшейся из-за Вальчика башни. А как взглянул, схватило сердце, стало больно в груди. Чтобы скорей скинуть эту мучительную, сейчас невыносимую боль (лучше бы руки болели, спина!), он скорей спустился на землю, набрал по двору щепочек и пошел испытывать печь.

Разжег бумажку, щепок подложил, и слоистый синий дым заполнил помещение.

Шохов суеверно глядел на теплющийся едва огонек и со страхом подумал: «Не удалась! Вот смеху по городку будет, что у печного мастера печь не вышла! А все потому, что зло затаивал во время кладки, а зло, известно, холодит, а не греет».

Но тут потянуло, разгорелось, и пошел огонек полыхать во всю силу. Загудело в поддувале, стало нагреваться.

Обрадованный, выскочил он на двор; отошел к забору, чтобы лучше видеть, как тянет дымок. Снова вбежал в дом, кинул чурочек посмолистей и опять бегом к забору, а потом за калитку: отовсюду было видно, как закручивается над трубой серый дымок и, чуть согнувшись под ветерком, рассеивается метелкой в просторном небе.

— Горит! — сказал себе Шохов возбужденно. — Горит! Черт!

А ведь не на шутку испугался, потому что верил в счастливые приметы. Еще ко всем его делам — да печка бы не удалась!

Теперь с облегченной душой он смог из жести стальными ножницами решеточку вырезать, а на одну ее сторону флюгерок в виде петушка. Да не просто петушка, а вычурного — с хвостом, крыльями врастопырку, с гребнем на макушке. Все это на самом верху закрепил, а к ноге петушка провод привязал. Другой конец провода он подсоединил к зарытой в землю трубе.

Тут тебе и украшение, и флюгерок для ветра, указывающий не только направление, но и силу его (крылья топорщатся посильней), но он же громоотвод, защита дома от молнии и грозы.

Что и говорить, не растерял Григорий Афанасьевич свою практичность за этот грешный месяц. Грешным — так он его за свое отступничество от дома и прозвал!

Как ни муторно было Шохову, не мог не сознавать он, что работать он не разучился. Сам бы отвык, так руки помнят, а они, как известно, всегда умней головы. В этом он не раз убеждался. А теперь лишь почувствовал, что выходит, дело выходит, и тоска из него по капле тоже выходит.

А дом, как теперь уверился, еще лучше станет, чем в тех замыслах, которые он нянчил до появления Наташи.

Может, он и без нее пришел бы к подобному результату. Ведь сидело же в нем, внутри все то, что он так чудотворно мастерил? Вот и получается, как ни отводи, как ни обращай Шохова в свою веру, а все равно вылезет его рукотворство, домоводство, рукомесло, как в добропорядочном христианине бесом выскакивает вдруг язычник, а уж не два месяца, а две тысячи лет вытравляли!

Не его доля мыться с помощью женщины в ванной, ходить в походы и держать дом для книг и друзей. Он хозяин и создан для того, чтобы создавать, чтобы иметь свое хозяйство. У него и руки и голова (дурная, но какая уж есть!), и строй мыслей, и понимание жизни — все приспособлено для того, чтобы стать хозяином, а не влюбленным туристом!