— Как всегда, — многозначительно заметила мама.

Папа снял мокрое пальто и отнес его в коридор. Мама все время стояла посреди комнаты скрестив руки.

— Да, чуть не забыл, — сказал папа, вернувшись. Он вытащил из кармана сложенный лист бумаги и подал маме. Но мама держала руки по-прежнему, и папа положил бумагу на стол. — Подпиши это, и дело в шляпе.

— В шляпе?

Папа пожал плечами, отошел к окну и смотрел, как мела метель.

— Не хочешь покачаться? — предложил ему Отик. Папа не ответил.

— Ты что, не можешь ответить ребенку? — спросила мама.

— Что?

— Ответь ребенку!

— На что ответить? — удивился папа и воскликнул: — Слава богу, едут!

— Меня всегда раздражала твоя отвратительная деловитость, — сказала мама, опуская руки. — Ты до омерзения деловой.

— Не заводись! — махнул рукой папа.

— Омерзительно деловой, — повторила мама и указательным пальцем отпихнула бумагу. Листок скользнул по столу и слетел на ковер.

— Ну и манеры у тебя! — заметил папа.

— Семь лет кое-кому служила, как ты, наверное, знаешь. За семь-то лет можно выучить и не такую тупицу, как я.

Отик не помнил, чтобы мама где-нибудь служила. Она ходила на завод, что на окраине города, только не делала там винтики, а писала и считала, она сама так говорила. Как в школе.

— Ты говоришь с чужого голоса, — заявил папа.

Так загадочно умеют разговаривать только взрослые. Как же может мама говорить чужим голосом, а не своим?

— А ты говоришь с ее голоса, — отрезала мама.

Но тут прозвенел звонок, мама пошла открывать, вошли двое мужчин в комбинезонах. Папа показал на пианино, подошел к ним, делая вид, что помогает.

— Ну и ну, — ворчали грузчики, — пианино!

Один из них вышел и привел третьего. Столько народу в комнате одновременно Отик еще не видел. Пианино унесли; после него осталось пустое место, новое, печальное и довольно интересное. Отик слез с качалки и пошел обследовать это новое пустое место. В хлопьях пыли он нашел стеклянный шарик, который искал уже месяц.

— Посмотри, — подбежал он к маме, — это тот шарик…

— Отстань, — сказала мама. Она снова обхватила руками локти, словно боялась прикоснуться к чему-нибудь и испачкаться.

Грузчики вернулись за шкафчиком.

— Пожалуйста, поосторожнее со стеклами! — кричал запыхавшийся папа, растерянно бегая вокруг грузчиков, пока они делали еще одно пустое место. Оно было поменьше и веселее, потому что шкафчик стоял между двумя книжными шкафами. Если бы мама дала мне одеяло, подумал Отик, можно было бы натянуть его между книжными шкафами, и получилась бы палатка. Отик хотел было похвалиться перед мамой своей выдумкой, но мама смотрела на кресло, и глаза у нее были какие-то странные. Вдруг она села в кресло, а вернувшиеся с папой грузчики молча остановились и смотрели на маму.

— И еще это кресло, — сказал папа, но мама все сидела и не вставала.

— Ты ведь говорила, кресло от бабушки осталось, — сказал папа. — Не хочешь же ты, чтобы мы унесли кресло вместе с тобой.

— Не отдам, — прошептала мама.

— Как это «не отдам»?

— Не отдам!

— Берите кресло! — воскликнул папа. — Да берите же!

Но грузчики стояли не двигаясь. Мама их заколдовала. У Отика сердце колотилось где-то в горле, он прямо чувствовал, какое у него большое сердце и какое маленькое горло.

— Ну ладно, — сказал папа, достал пачку сигарет и предложил грузчикам. Они закурили, а папа попытался улыбнуться:

— Время у нас есть.

— У меня тоже, — засмеялась мама таким смехом, каким раньше никогда не смеялась.

— Пойдемте! — Папа повернулся спиной к креслу и к маме. — Не стану я спорить из-за старой рухляди!

Они ушли. На улице заурчал мотор. Отик выглянул в окно, там все еще валил снег, а грузовик, наверное, отъехал в другую сторону. Мальчик обернулся от окна. Мама уже не сидела в кресле, а стояла возле него, поглаживая подлокотник.

Сегодня качалку и бабушкино кресло вынесли в соседнюю комнату, чтобы освободить место для стульев и длинного стола. Отик обошел стол и сосчитал стулья. Их было десять — шесть одолжили у соседей. Чужие стулья с домашними друг друга не понимали, это было ясно с первого взгляда. Домашние стулья сторонились соседских. А чужие стулья, наверное, стыдились своих кривых ножек. Мама и ее сестра расставляли стулья у стола, но у них ничего не получалось.

— Власта! — Мама надула губы, как всегда, когда над чем-нибудь задумывалась. — Эти стулья мне решительно не нравятся.

— Магда! — сказала тетя. — Стулья здесь не для красоты, а чтобы на них сидели.

Это была правда. Тетя могла ответить на все. Но множество чужих стульев изменило комнату. Она стала меньше, мир и уют из нее улетучились.

Пока накрывали на стол и передвигали мебель, пришел дядя, с которым у мамы была свадьба. Он потирал суставы пальцев и приговаривал:

— Ну и осень, вот так осень! Готов поспорить, что к утру пойдет снег.

Отик вспомнил метель в тот день, когда папа приезжал за пианино и шкафчиком. Это было так давно — за семью зимами, за семью веснами.

— Ну что, Отуш, — обратился дядя к Отику, — праздник у нас сегодня, а?

Отика так никто еще не называл. Отуш Отику был чужой, как домашние стулья соседским. Мальчик нахмурился.

— Все в порядке! — бодро сказал дядя. — Все в порядке, Отуш!

Этот дядя, у которого завтра свадьба с мамой, был не такой высокий, как папа, но толще папы, и он умел вырезать из бумаги человечков. Сложит газету совсем маленьким квадратиком, потом ножницами чик-чик, а когда развернет, получается длинная цепочка бумажных человечков, которые держатся за руки. Да, всякие такие штуки он умел! А маму называл Магдочка, клал ей руку на плечо и гладил по голове — мама это все ему разрешала.

И вот теперь все стулья заняты, во главе стола сидят мама с дядей, и свадьба уже была, и пир скоро кончится, а взрослые говорят свои глупости, и смеются, и пьют пиво и вино. Толстый мальчик доел картофельный салат, откинулся на спинку стула и окаменел.

— Отик! — позвала мама с другого конца стола. — Иди поиграй с Пепинеком.

— На улице дождик, — сообщил Отик. Дождь и вправду шел.

— Все равно, идите играть! Хотя бы в соседнюю комнату! — Мама повелительно взмахнула рукой. Взрослые всегда добиваются своего.

Толстый мальчик с неудовольствием слез с кривоногого стула и потащился за Отиком в соседнюю комнату.

— Ну и комната! — сказал он, едва за ними закрылась дверь.

Соседняя комната превратилась в комнату совсем недавно. Мама, неутомимая в своей изобретательности, переделала чулан возле ванной в кухню. А из прежней кухни устроила комнату. Ее предназначение до сих пор оставалось неясным. Комната возникла из энтузиазма, который рождается от невольной игры мысли, приходящей в ту минуту, когда человеку нестерпимо захочется изменить в своей жизни хоть что-нибудь, пусть самую малость, пускай только то, что всегда под рукой. Сейчас устройство соседней комнаты было отложено. Так всегда откладываются дела, порожденные энтузиазмом.

— А вот и нет, очень даже красивая комната! — И Отик с вызовом огляделся.

Комната ждала, когда ее обставят как следует. Вдоль стен громоздились различные предметы и мебель, для которой нигде больше не нашлось места. У окна стояла качалка, а напротив — бабушкино кресло, которое мама отказалась отдать. К ящику со старыми книгами и бумагами прислонились санки с круто закрученными полозьями. На деревянной подставке для цветов — на две головы выше Отика — вместо цветочного горшка стояла гипсовая статуэтка козлоногого сатира с рожками. Сатир сидел на гипсовом пне и играл на свирели. Вернее, на половине свирели, потому что другая половина и рожок были отломаны.

Толстый мальчишка нахально развалился в качалке и, жмурясь от скуки, тихо покачивался.

— Да ты не умеешь качаться!

— Умею, — зевнул Пепинек, — только мне неохота.

Отик со вздохом безнадежности плюхнулся в бабушкино кресло. За окном шумел дождь. Домик был одноэтажный, садик перед домом едва проглядывал в легком тумане, а под деревьями лежали темно-коричневые листья, как повидло на пироге.