Пока ждали санитарную машину, Мария стояла у тахты, где лежал муж, придумывая, что бы такое ему сказать. Что-нибудь приятное.

— Вот видишь, — повторял он, — видишь…

— Ничего, — успокаивала его Мария, — тебя вылечат. Как же иначе.

Она не могла постичь, как это можно умереть из-за такого пустякового и смешного случая. Но мужнин страх сбивал ее с толку. Она не припоминала, чтобы он когда-нибудь боялся.

— А ты останешься одна, — сказал он.

— Да нет же, ты ведь знаешь.

— Она тоже когда-нибудь умрет.

— Что значит «тоже»? Ты не умрешь! Выкинь это из головы!

— Ну, если хочешь, выкину, но только чтоб не огорчать тебя.

Мария готова была расплакаться от его смирения. Прикусила губу. Такое смирение совсем не в характере ее мужа.

— Знаешь, — заговорил он, когда послышался шум подъехавшей санитарной машины. — Я все думаю об этих годах. Мы жили не по тем часам. Надо было жить по другому времени.

— Не думай об этом. — Мария заставила себя улыбнуться.

Ночью она не могла спать. Все думала о Йозефе, который лежал сейчас в больнице. Хоть и вдали, он был ей близок. Из окна, как маленькое облачко, оторвавшееся от Млечного Пути, виднелись огни больницы. Так было, конечно, только вечером, а сейчас ночь, и огни погасли. Ветер нагнал дождь, и тот принялся вызванивать по водосточным желобам. Иногда Марии казалось, что дом качается под ветром, словно корабль на волнах. Нет, просто она на минуту погружалась в укачивающий сон, такой же стремительный и короткий, как дождь, ветер и ночь за окнами.

Мария все время возвращалась мыслью к удивительной перемене в поведении мужа. И хотя одержанная победа доставляла ей удовлетворение — все же чудился отдаленный зов смерти.

Мария снова уснула, а проснулась от знакомого крика: «Йозеф!»

Она и забыла про свекровь. Старуха там. Внизу. В темноте и, конечно, задыхается от злобы, потому что не слышит тиканья своих часов.

Мария встала, накинула халат и решительно вышла. Сейчас она ей все скажет. Все. Невысказанные слова рвались с ее губ. Она побежала, прыгая через две ступеньки, в темноте чуть не поскользнулась и не свалилась с лестницы.

Внизу была тишина. Мария вошла к старухе в комнату. Тихо и темно. Она зажгла свет. Старуха открыла глаза и зажмурилась спросонок.

— Что случилось?

— Вы ведь звали.

— Я? Сумасшедшие, даже ночью покоя от вас нет!

— Нет, вы звали. Вашего сына увезли в больницу, а вы не перестаете звать его. Вечно будете звать! — Голос у Марии сорвался на крик. — Господи, и я тоже начала визжать! — промелькнуло у нее в голове, но понизить голос она уже не могла.

— Гусыня! — презрительно сказала старуха.

«А ты останешься одна», — услышала вдруг Мария голос Йозефа. «Одна. Мы жили не по тем часам». Голос Йозефа звучал совсем рядом.

— Погаси свет! — приказала старуха. — И убирайся.

Мария попятилась к дверям и тут только заметила кучу дощечек, из которых торчали гвозди. Прислоненные к стене, стояли часы с маятником в большом застекленном ящике — как их оставил Йозеф.

Мария подошла к часам и носком выбила стекло. Часы повалились набок. Тогда она вскочила на них обеими ногами и стала топтать их, не обращая внимания на то, что осколки стекла ранят ноги. С наслаждением слушала она, как трещит дерево и стонут металлические внутренности ненавистного времени. Вместе с чувством облегчения нахлынула беспредельная усталость.

Мария вышла из старухиной комнаты, она задыхалась, ноги кровоточили, в ушах стояли треск, звон и скрип. Она не слышала воплей старухи, только грохот разгрома.

— Слава богу! Слава богу! — восклицала она, поднимаясь по лестнице. Мария не знала, почему повторяет именно эти слова, и ей было неприятно, что она так кричит.

На чисто вымытых ступеньках оставались следы крови.

Верность

— Я не могла не прийти, — с порога заявила женщина. — Я не могла иначе, что поделаешь!

У нее были волосы цвета грецкого ореха, уложенные в аккуратную прическу, аккуратную и строгую. Вся она выглядела ухоженной и опрятной и была в том возрасте, когда женщинам удается задержать время, причем по ним никогда не заметишь, каких усилий им это стоит. Едва переступив порог, она остановилась и закрыла за собой двери — так и стояла возле двустворчатых дверей гостиничного номера, словно боясь, что он ее отсюда выставит.

— Нет, не может быть! — пошел он к ней навстречу.

Он только что принял ванну, сменил рубашку, надел голубой пиджак с плоскими золотыми пуговицами и собирался спуститься поужинать в гостиничном ресторане — несколько раньше, чем обычно. Вечером у него был спектакль, а в последнее время он уже не мог себе позволить есть когда попало.

— Нет, это просто невозможно! — схватил он ее протянутые руки. — Ну проходи же, садись! — Он подвел ее к креслу между окнами, а сам уселся против нее на стуле. — Значит, ты живешь в этом городе?

— Нет, но неподалеку отсюда. — Одним взглядом она охватила безликую пустоту и печаль гостиничного номера. — Но афиши с твоим именем расклеены повсюду, у нас тоже.

— Здесь довольно приличный театр, — сказал он, стараясь не нарушить атмосферу комнаты, не допускавшей ничего личного.

— На каждом углу афиша, оповещающая, что ты играешь Ромео.

— Недолго мне осталось его играть.

— Эта роль на всю жизнь.

— Возможно, — согласился он, — но только не на сцене.

— Ты прекрасно выглядишь!

Она ждала, что он ответит ей комплиментом, но он сказал:

— Я всегда так выгляжу, когда голоден. Я как раз хотел пойти поужинать. Сделай мне приятное, поужинай со мной.

Как мало он изменился за эти годы. Неуклонно шел к намеченной цели, и ничто, никогда не могло его остановить.

В ресторане он спросил, что она будет пить. Совсем забыл, что они когда-то пили вместе, а вот она помнит даже узоры на обоях в его квартире.

— Ты живешь все в той же квартире на набережной? — спросила она.

— А где же еще?! А что, твой муж по-прежнему ходит на рыбалку?

— Ходит.

Разговаривали они только для того, чтобы не молчать, все это ни к чему не вело, а ведь ей хотелось сказать ему что-то очень важное. И не могла на это решиться. Во всяком случае — не тут, в этом ресторане, где, нарушая атмосферу интимности, на них задерживались взгляды присутствующих.

— Ты хорошо живешь, — вдруг сказала она.

— Да знаешь… — сделал он неопределенный жест, — сама понимаешь.

— Тебе всегда было хорошо.

Он нервно поежился — не любил, когда ему кололи глаза его счастливой звездой. Визит этой светловолосой женщины стал казаться ему досадным недоразумением. К счастью, появился официант и подал ужин. За едой не надо ломать голову, о чем говорить. Зато она считала, что должна поддерживать беседу, чтобы все присутствующие видели, в каких отношениях она со знаменитостью, хотя сама знаменитость проявляла к этому полное пренебрежение.