— Да, помню, она любила перечитывать письма.

— А ведь те, кто написал их, давно умерли. В последние годы жизни мама часто разговаривала сема с собой. По крайней мере я так думала. Но сегодня, кажется, знаю, с кем она разговаривала.

— Да что ты, Малышка!

— Она разговаривала с теми, кого уже не было. А с кем еще ей было поделиться, если никто из живых не казался ей для этого подходящим?

— Знаешь, я не люблю таких похоронных разговоров.

— Знаю, не сердись. Просто мне жаль, что в такое прекрасное утро где-то есть несчастные люди. Несчастные и одинокие.

— Это как звенья в цепи, — сказал он, — кто неспособен на настоящую любовь, тот неспособен на постоянство, а кто неспособен на постоянство — неспособен на жертвы.

Она засмеялась глазами:

— Ах, какой ты прекрасный проповедник!

Человек в клетчатой рубашке принес две тарелки супу, ушел в дом и вернулся с хлебом в корзиночке, с солонкой и ложками.

Когда он ушел, старушка предупредила:

— Осторожно, Паша, суп горячий.

Перестав помешивать ложкой в тарелке он сказал:

— Я еще не окончил проповедь. Цепь тянется дальше. Кто неспособен на жертвы, тот неспособен на постоянство, а кто неспособен на постоянство, тот неспособен и на любовь.

— Но, Паша, ты вернулся к началу.

— Именно так, Малышка. В начале была любовь, а без нее ничто не может хорошо начаться, а может только плохо кончиться.

И он стал опять задумчиво помешивать суп.

Ей было не совсем ясно, какое отношение имеют ее воспоминания о матери к его проповеди о любви, но она чувствовала какую-то глубокую взаимосвязь, какую встречала в стихах, когда еще читала их. Взаимосвязь иного рода, чем та, какую находишь в обыденном разговоре.

— Ты, Паша, поэт! — с восхищением сказала она.

Ему было семьдесят, но он еще не утратил способности расцветать под ее восхищенным взглядом. Припомнились ему студенческие времена, когда он не без успеха сочинял стихи, печатавшиеся в нескольких студенческих альманахах и в одном местном журнале. Как давно все это было! Его Пегас терял перышко за перышком в пропыленных канцеляриях, в залах суда, разменивал свои крылья на деловые бумаги, которые на крылья легконогого Пегаса действуют как царская водка на благородный металл. Сначала повыпадали большие перья, растворились в серых буднях, в чернильницах, потом пришла очередь и последнего пуха. Но как знать, может, перышко-другое еще и осталось.

Он глядел поверх тарелки на противоположный склон с цветущей липой.

— Если ты хочешь, я прямо за этим столом сочиню тебе стихи о сегодняшнем дне.

— Ах, сочини! — Она захлопала в ладоши, как хлопают маленькие девочки, — нетерпеливо и радостно.

— Вот только суп доем, — поднес он ко рту ложку.

Он ел и приговаривал:

— Ты, Малышка, чем старее, тем моложе.

— Ах, спасибо, большое спасибо!

— Ты просто как маленькая.

— А я всегда мечтала быть маленькой девочкой. И сегодня у меня такое чувство, будто еще в семь утра я была маленькой девочкой. В восемь — закончила школу. В девять — вышла замуж…

— Постой, — прервал он ее, — это значит, в половине девятого ты бродила где-то здесь по лесу вместе со мной, и началась гроза с ливнем.

— Без пятнадцати девять…

— Сколько же нам тогда было лет?

— Ровно столько же, сколько сегодня, — решительно ответила она, — разве ты забыл, что еще нынче утром я была девочкой?

— Послушать тебя, так почти поверишь, что утром я был еще мальчишкой. Но я был мальчишкой уже вчера. У меня иначе не получается.

Они подняли головы и увидели в лесу юношу с девушкой. На нем была белая рубашка с открытым воротом и вылинявшие добела серые полотняные брюки, на ней — желтая блузка с короткими рукавами и юбка цвета меда. Молодые люди держались за руки, образуя на фоне темной листвы светлую букву "М". Они шли к ресторанчику нарочито небрежной походкой молодых людей, которым в отличие от старших никуда не надо спешить, потому что пока еще они не заботятся ни о положении, ни о приобретениях.

— Знаешь, о чем я подумала, Паша?

— Большое "М" — Молодость, — прочитал старик мысль жены.

Парочка подошла ближе, и старые супруги почти одновременно подумали об одном и том же.

— Этого мне только не хватало, Паша! — просияла старушка.

— Ты права, эти двое — мы с тобой много лет назад.

— Сегодня утром, — поправила она.

— Как хочешь, — кивнул он. — Да, они очень похожи на нас.

Молодые люди сели за соседний стол, и супруги понизили голос, чтобы те их не услышали. С этой минуты старики только и говорили о юноше и его девушке. Они находили все новое и новое сходство между собой и ими и, счастливые, делились своими открытиями.

— Он такой же крепыш, каким был ты, — шептала она. — И волосы светлые, и ходит вразвалочку…

— А девушка — малышка, ну просто малышка, — радовался он. — Ты только посмотри, какая она хрупкая. Если начнется дождь, ее смоет первой же каплей.

— Постой, постой! Это ты говорил про меня! Не смей отдавать посторонним девушкам то, что когда-то подарил мне!

— А ведь тогда, в грозу-то, на мне была такая же белая рубашка, — припомнил старик.

— Конечно, такая же! И пока мы добежали до сарая, она вся промокла.

Они переговаривались вполголоса, время от времени поглядывая на соседний стол. Молодые люди в их сторону не взглянули ни разу. Они заказали суп и молча вылавливали из тарелок куски мяса и овощей.

— Не очень-то много он ей наговорил, Паша, как ты думаешь? Он тебе никого не напоминает?

— Но ведь она тоже молчит, Малышка, и не она первая. Знавал я одну такую девушку — та всякий раз молчала о чем-нибудь другом. Ты ее случайно не встречала?

— Ничто не кончается, Паша, все имеет продолжение.

— Даже обед, — заметил старик, потому что из дома вышел человек в клетчатой рубашке, неся поднос со столовыми приборами.

— Ах, Паша, какой же ты прозаик.

— А еще минуту назад, Малышка, я был поэтом.

— А ты мне этого еще не доказал.

— Прошу прощенья, сейчас мы это исправим.

Он дождался, пока официант удалился, и над тарелкой с дымящимся жарким начал декламировать стихи. Декламировал он тихо и помахивал в такт указательным пальцем:

Тут он запнулся, не зная, как продолжить. Переоценил я свои силы, укорил он себя в душе. Опустив голову, он старательно подбирал рифму.

— Прекрасно! — прервала его молчание жена, — прекрасно, Паша. Если подумать, что ты ведь давно не сочинял стихов, это просто великолепно. Как это тебе удается? Вдруг вот так просто взять и сочинить! Мне бы ни за что на свете не удалось так красиво зарифмовать.

Обогревшись в солнце ее похвал, он начал оправдываться:

— Скажу честно, это жаркое меня отвлекает. Сочинять стихи и одновременно думать про еду — это как-то не сочетается.

— Ешь, ешь, ты заслужил обед, — сказала она, беря в руки нож и вилку.

Тем временем молодые люди за соседним столом доели свой суп, заплатили и скрылись в лесу.

— Кто из них платил, Малышка?

— Я как-то не обратила внимания.

— Всегда важно знать, кто за кого платит, — заметил он, проглотив кусок. — Возьми ты все человеческое общество. Одни платят сами, за других платят.

— А как быть с теми, кто и сам не платит и за которых никто не платит?

— Таких я не знаю.

— Не могу тебе их назвать, не припомню, но такие тоже есть. Держу пари, есть такие люди.

— Я из тех, кто сам платит, — обратил он разговор в шутку и подозвал официанта.

Мужчина в клетчатой рубашке, получив деньги, начал с равнодушным видом собирать посуду и приборы.

Полдень только миновал. Лес, куда они отправились, дышал умиротворением и великим покоем. Они шли теперь по ровному месту, но после обеда двигались медленнее, чем когда поднимались в гору.