В этот момент проснулась Ли и тихонько замурлыкала в темноте, как кошка. Она потягивалась и мурлыкала. Наверное, думала сделать ему приятное — во всяком случае, в начале вечера эта игра в кошечку ему нравилась.

— Который час? — в ужасе спросил он.

— Да чего ты так хлопочешь?

Он кинулся на кухню. Закрыл за собой дверь и включил свет. Кухонные часы с черными силуэтами дам и кавалеров эпохи рококо показывали час двенадцать минут.

Он бросился в комнату.

— Знаешь, сколько сейчас?

— Слушай, — сказала она, — ляг и не волнуйся.

— Знаешь, сколько? Почти четверть второго! А мне нужно было уйти в одиннадцать, чтобы успеть.

— Куда успеть?

Он не мог рассказать ей, куда он должен был успеть. Это было бы неосторожно. Теперь-то ему ясно — она знала об этом, а спросила только затем, чтобы услышать от него то, о чем он не имел права рассказывать. А она заставила бы его все выложить в доказательство любви — должно быть, так она себе это представляла. Присвоила его тело, и для полного подчинения оставалось только присвоить его тайные мысли.

Он был в отчаянии.

— Как я мог проспать, — крикнул он, позабыв о соседях.

— Не мучайся, — успокоила его Ли. — Когда ты второй раз спрашивал время, было гораздо больше, чем я сказала.

— А сколько было, сколько? — приступил он к ней, словно можно было еще что-то исправить.

— Одиннадцать.

— Ты солгала!

— Можно назвать это и так.

— Ты мне солгала!

— А разве тебе здесь плохо было?

— Зачем ты солгала?!

— Мне не хотелось, чтобы ты уходил. Я тебя люблю.

— Знаешь, что ты наделала?

— Нет.

Она сказала "нет", и это опять была ложь.

Длинноногая официантка принесла кофе и оставила под блюдцем бумажку с двумя черточками.

Он повернулся к женщине с каштановыми волосами, которая говорила без умолку, и перебил ее:

— Слушай, если ты знала, куда я должен был успеть, почему ты от меня это скрыла?

— О чем ты говоришь?

— Все о той ночи. — Его уже охватывало нетерпение.

— О господи, я ему рассказываю о своей работе, а он все об одном и том же. Да в чем дело? — Ее снисходительность оскорбляла, но он не мог остановиться.

— Если ты знала, что готовится, почему скрыла это от меня?

— Так, — вздохнула она, — что же мне, признаться тебе в любви? Я боялась тебя потерять, хотела удержать, понимаешь, я цеплялась за тебя. Когда любишь, говоришь любимому не правду, а то, что он хочет слышать. А ты ведь хотел думать, что я ничего не знаю.

— Постой, — он с трудом собирался с мыслями, — если кто-то кого-то любит, он не должен лгать. Ложь — это предательство.

— Ты совсем не изменился, — негромко рассмеялась она. — Все жонглируешь высокими словами, ценностями и…

— Ведь это ложь…

— Хватит! — по-матерински прикрикнула она. — Не будем ворошить прошлое.

Нет, надо привести в порядок мысли, думал он, постепенно перенося на эту женщину часть вины за то, что тогда случилось. Скажи он ей прямо, что она виновата, — она бы его не поняла. Мир был сотворен для нее, и, если в нем обнаруживался изъян, погрешность или ошибка, она воспринимала их как личную обиду. И если была чья-то вина в игре, то исключительно вина других, не ее.

Ли, вероятно, даже не задевало, что он не слушает ее или слушает рассеянно. Главное, она сама могла говорить, ей нравилось говорить. На курорте Ли была одна, без семьи, без знакомых. Он радовался своей безымянности в толпе, ее же это угнетало.

После кофе отправились в ресторан, близился час ужина. Если бы он внимательно слушал ее, то узнал бы кучу подробностей о жизни ее детей, о службе мужа, о работе самой Ли, подробностей о городе, где она жила, о собаке, которая у них то и дело терялась. Умолкла Ли только за едой. Он наблюдал, с каким аппетитом она опустошает тарелку с салатом, с каким наслаждением подносит куски ко рту, с какой гурманской неторопливостью пережевывает мясо, как при этом двигаются ее гладкие розовые щеки, и в нем поднимались отвращение и страх. Страх перед этим животным началом, которое ничего не упустит, которое нельзя даже упрекать, которое все побеждает. Хотя между ними был стол, он даже на этом расстоянии чувствовал исходящее от нее тепло — тепло механизма с большим зарядом энергии.

Они тогда спустились по темной лестнице — ей пришлось проводить его, чтобы отпереть входную дверь; она спускалась первой, и душистое тепло, исходящее от ее тела, указывало ему направление в темноте. Он был подавлен своей изменой товарищам, и все же улавливал душистое тепло, тянувшееся от ее халата. Халат она в спешке накинула на голое тело. Ли отперла дверь и уже в дверях спросила еще раз:

— Не хочешь вернуться?

Он кинулся к реке, к тому месту, где должен был встретиться с Ольдой и Йожкой. Там уже никого не было. Он побрел вдоль берега, но едва отошел на несколько метров, раздался взрыв. До моста оставалось еще два километра, и потрясший воздух удар донесся именно оттуда. Все было кончено, дальше идти было незачем.

Ли ела шоколадный торт, острой ложечкой крошила блестящий темно-коричневый кирпичик, довольная и всецело поглощенная тем, как постепенно уменьшается лакомство.

— Ты не будешь торт? — удивилась она.

— Не люблю сладкого.

— Надеюсь, ты уже выбросил из головы тот мост?

— Они могли подумать обо мне что угодно, когда я не пришел.

Ли положила ложечку на пустое блюдечко.

— Если бы ты тогда ушел вовремя, — заявила она, — то сегодня не сидел бы здесь со мной. Скажи мне спасибо, что я тогда тебя задержала.

— Если бы я не опоздал, с ними ничего бы не случилось. Я лучше их в этом деле разбирался. Я был им нужен. Они погибли, потому что меня с ними не было.

— Это была бы напрасная жертва. И ты стал бы напрасной жертвой.

— Если бы я пошел с ними, мы взорвали бы мост. Мы бы его обязательно взорвали. Механизм не сработал бы у них раньше времени, и оба остались бы в живых. Я совершенно уверен, что взорвал бы мост.

— Много ты знаешь, — заметила Ли.

— Конечно, — ответил он.

Они пили легкое белое вино, и, когда прикончили первую бутылку, он вспомнил, что вино ему запретили.

— Мне нельзя пить, — сказал он.

— Мне тоже, — призналась женщина.

Нарушение предписанной диеты их объединило. За второй бутылкой она попросила:

— Расскажи мне о своей жене.

— Зачем это?

— Какие у нее волосы?

— Ну, какие? Каштановые.

— А глаза?

— Что глаза?

— Ладно, я угадаю. Серые?

— Скорее зеленые.

— У-у, зеленые… А когда-то ты любил серые. Серые, как у меня.

— Да ведь это все равно.

— Ты не представляешь, как мне тогда хотелось тебя удержать. Я готова была пойти на все! На все, только бы удержать тебя!

Он вертел в пальцах рюмку, и голос женщины доносился до него точно из дальней дали. Она говорила негромко и спокойно, подводя итоги тому, чего уже не изменишь.

— Наверное, не надо мне было так за тебя цепляться. Тут, пожалуй, и была моя ошибка, правда?

После второй бутылки они поднялись. На улице зажглись фонари, город готовился ко сну. В теплой летней ночи между ветвями деревьев мерцали огни реклам.

— Я живу на частной квартире, — сказала она. — Хозяева уехали сегодня к сыну в Прагу и вернутся только завтра.

Ага, подумал он, этих слов я тоже ожидал. Он проводил ее до дому и попрощался.

Позднее, лежа в своей комнате на кровати, он с сожалением думал, что отныне среди незнакомых лиц на променаде появится одно знакомое. От него не спрячешься, не уклонишься, а за ним он всегда будет видеть неотделимые от него лица тех двух из давно прошедшей ночи. Пока ты жив, тебя где угодно может настигнуть любая частица твоего прошлого.

Он закрыл глаза и представил себе Ли в пустой квартире дома, перед которым расстался с ней. Он надеялся, что она расстроена, и ему очень хотелось, чтобы она плакала. Его бы утешило сознание, что в эту ночь, в этом курортном городе, она так же одинока и несчастна, как и он. И было у него такое чувство, как будто ее печаль снимает с него часть вины.