И вот он, один, счастливый и растроганный, стоял перед осенним великолепием. В последние годы, с приближением пятидесятилетия, растроганность все чаще охватывала его. Когда у жениной сестры умер муж, он всплакнул потихоньку. С покойником Эмиль встречался редко и плакал совсем не оттого, что умер близкий человек. Смерть родственника напомнила ему о том, что все смертны, и в слезах, обжигавших его глаза, была значительная доля эгоизма. Чтобы очистить душу от этого эгоизма, он пригласил свояченицу провести отпуск вместе с ними. За это приглашение обе женщины были ему так благодарны, словно он проявил бог знает какую доброту.
А может, я и вправду добрый, думал Эмиль, глядя на солнечный склон. Что это значит — быть добрым? Вероятно, просто умение не слишком мешать другим, не становиться у них поперек дороги. А не мешать может только тот, кому тоже никто не мешает. Вот что я испытываю, рассуждал Эмиль.
Осень сглаживала все недоразумения и противоречия, накопившиеся за год. Заботы отступали, оставляя место воспоминаниям. Он перебирал их в памяти. Во время долгих прогулок Эмиль, охваченный волнением, заново переживал случаи из своей жизни, о которых никому не мог рассказать. Некоторые из них никого бы не заинтересовали, для чужого уха они могли бы показаться просто скучными. К примеру, воспоминание о том, как маленьким мальчиком он отправился с матерью на ежегодную ярмарку и что там увидел. Он помнил ларьки, товары, лица продавцов, снова как зачарованный стоял перед бочкой с солеными огурцами, которые продавал сказочный старичок, и снова с жадным любопытством смотрел на продавца счастья, покрикивающего на попугая. Но главное было не в том, что он видел, гораздо важнее было то особенное и очень приятное чувство безопасности, которое исходило от руки матери, когда они пробирались среди спин и животов в толпе. О таком, наверное, можно было бы рассказывать только детям. Если бы они у него были. А другие потаенные воспоминания, которые, возможно, и были бы кому-то интересны, Эмиль сам не хотел рассказывать. Это было его заветное и принадлежало только ему. Хрупкое как стекло и бесконечно дорогое.
Какая-то часть пережитого была непередаваема, другую часть он не хотел поверять никому, а третья… да, эту он иногда рассказывал жене или знакомым — маленькие историйки с моралью, вежливо воспринимаемые репризы. Куда ближе его сердцу были те сокровенные, нерассказанные случаи из прожитой жизни.
— Ах, какая осень! — вполголоса произнес он, радуясь зеленой долине с белым отелем на заднем плане, довольный собственной растроганностью, добротой и воспоминаниями.
Любуясь осенней природой, он вдруг увидел далеко впереди фигурку. Кто-то шел по тропинке, ведя велосипед. Человек был еще далеко, Эмиль даже не мог разобрать, мужчина это или женщина. Но незнакомец все приближался, и Эмиля это не радовало. Приближался человек, который нарушит его одиночество.
У Эмиля был выбор. Он может избежать встречи с незнакомым человеком, если прибавит шагу и скроется в лесу. Но это не избавит его от неприятного ощущения, что кто-то идет сзади. Можно переждать, пока нежеланный пришелец пройдет мимо, и войти в лес спустя некоторое время после него. Эмиль выбрал второй, более приятный вариант. В нескольких шагах от дороги он нашел большой, нагретый солнцем камень, расстелил на нем носовой платок и сел, всем своим видом показывая: мне спешить некуда.
Фигура с велосипедом приближалась очень медленно. Эмиль наконец разглядел, что это женщина. Он мысленно заговорил с ней на «ты»: на твоем месте, девушка, я сел бы на велосипед да нажал на педали. Зачем же тебе тогда велосипед? Вот типично женская логика — он даже возмутился, — если говорить о логике вещей. Одним словом, они, эти женщины, просто-напросто мыслят иначе.
Женщина остановилась и начала что-то поправлять в хозяйственной сумке, висевшей на руле велосипеда. «Давай, девушка, двигай дальше», — мысленно подгонял ее Эмиль. Когда незнакомка снова зашагала вперед, он пришел к выводу, что она и не молодая, и не старая. На молодость у нее уже не было притязаний, но до старости было еще далеко. Теперь женщина то и дело останавливалась — пройдя несколько шагов быстро, замедляла ход. «У тебя, видно, тот еще велосипед!» — удивился Эмиль и мысленно посоветовал: «Оставила бы свою рухлядь лучше дома!» Женщина остановилась в четвертый раз, и Эмиль проворчал: «Давай-давай, останавливайся, отдыхай спокойно! Мне это очень по душе!»
Прерывистое движение чужой женщины с велосипедом вызывало у него непреодолимую охоту окликнуть ее, подтолкнуть, поторопить. Эмиля разбирало нетерпение, хотя спешить ему было некуда. Повторялось то же самое, что и на воскресных прогулках с женой. Всякий раз, как она останавливалась у витрины, в нем вспыхивало нетерпение. На прогулках они никуда не торопились, и все же каждая остановка раздражала Эмиля. Его успокаивало только движение — или уж полный покой. Поэтому он с большой настороженностью анализировал эти свои приступы нетерпеливости. Опасался, что это признак старения. Чем старше человек, тем больше он спешит, даже если и сам не знает куда и зачем. Это ощущение преследовало его и здесь, в этой заводи осенней тишины.
Не позволю я испортить праздничное настроение! — приказал себе Эмиль, стараясь не смотреть на дорогу, по которой к нему приближалась женщина с велосипедом. Это стоило ему больших усилий, как и всегда, когда он что-то запрещал себе. Была бы хоть сигарета! Но сигареты он запретил себе еще месяц назад. И ему не оставалось ничего другого, как смотреть на лес, начинавшийся в нескольких шагах за его камнем. Между деревьями пробивались длинные конусы солнечных лучей, они двигались: то сходились, то расходились. Когда через некоторое время Эмиль невольно обернулся, женщина стояла уже в нескольких шагах от него и опять поправляла сумку.
Эмиль испугался ее, будто перед ним вдруг возник призрак. Женщина не обращала на него внимания. А он разглядывал ее с неприязненным интересом, она была нарушителем его покоя, его врагом. Женщина была статная, можно сказать — цветущая, но Эмиль не желал ей льстить. Длинные темные волосы ее были собраны в узел на затылке, гладкая прическа открывала белый и удивительно молодой лоб. Кожа остальной части лица и вокруг глаз была смуглее. Цвета ее глаз он не разглядел, но ее маленький, чуть вздернутый нос сразу кого-то ему напомнил. Он не знал, кого именно, и торопливо стал искать в ее облике еще какую-нибудь черточку, которая помогла бы ему разгадать загадку. Вот руки на руле велосипеда — да, и длинные пальцы с очень короткими ногтями тоже были ему знакомы. Женщина прошла мимо него к лесу; он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. От того, что она наклонялась к рулю велосипеда, юбка ее приподнималась, открывая белые ямки под коленями. И эти ноги тоже будили в нем какое-то забытое воспоминание.
Женщина скрылась в лесу, а Эмиль остался на своем камне. Он все силился связать маленький, чуть вздернутый нос и длинные пальцы с короткими полукружьями ногтей в одно воспоминание. О ком? Он порылся в памяти — и вдруг все вернулось. Перед ним возникли длинные девичьи пальцы на перекладине лестницы и лицо с маленьким вздернутым носом, густые темные волосы, спрятанные под платок, и удивленные глаза.
«Просто невероятно!» — с удовлетворением улыбнулся Эмиль. Вспомнил ведь! Непостижимо, каких только не бывает в жизни превращений, сколько раз превращаешься в «куколку», чтобы появиться из нее совсем другим человеком! А потом оглядываешься на пустую оболочку и только головой покачаешь в удивлении: неужели я появился оттуда? Возможно ли? Разве то был я?
Тогда они с Петром были в пути всего лишь второй день, и уже начались разногласия. Дома-то обоим все казалось ясным, на все они смотрели одинаково. Военной осенью 1944 года они решили отправиться в Словакию помогать партизанам. Насколько Эмилю помнилось, у них не было какого-либо особого плана. И это тоже им было ясно. Все время идти на восток, перейти границу Словацкого государства, а там уж как-нибудь. Оба были молоды, и планы их реяли, как знамена на ветру.
