— Кто они? — спросил фон Бракведе.

— Гёрделер, Вицлебен, Штиф и Гёпнер. — Аларих Дамбровский был хорошо осведомлен. — На этих, как теперь принято говорить, государственных преступников, собраны горы материала. А вот чтобы собрать материалы на других кандидатов на тот свет, гиенам приходится как следует попотеть. В этом вы и должны им помочь, не так ли?

— Наверное, — сказал граф.

— И вы это сделаете?

— Вы слишком много хотите знать, господин Дамбровский. — Фон Бракведе с улыбкой посмотрел в его хитрые глазки: — А впрочем, чтобы оправдать репутацию лучшего шпика в этом заведении, вы должны появиться с какими-то сведениями. Итак, можете сообщить, что я не против кое-что рассказать, только хочу за это кое-что поиметь. Пусть Майер подумает, какую цену назначить за мои сведения.

— Господин фон Бракведе, я благодарю вас за исключительно полезные советы и в свою очередь готов оказать вам некоторые услуги, — с уважением проговорил Аларих Дамбровский.

— Господин председатель, отныне вы являетесь первым человеком в германской юстиции! — сказал фюрер доктору Роланду Фрейслеру, председателю «народного трибунала».

Они сидели в ставке Гитлера и обговаривали последние детали процесса — через несколько дней должно было состояться первое заседание «народного трибунала».

— Смею вас заверить, мой фюрер, что все приготовления осуществлены с необходимой тщательностью, — заговорил Фрейслер, человек с худым лицом и волевым подбородком. — Я буду вершить беспощадный суд так, как мудро советовали вы, мой фюрер.

— Браво! — воскликнул вездесущий рейхслейтер Борман, бросив сбоку быстрый взгляд на фюрера.

Доктору Роланду Фрейслеру было пятьдесят, однако он дослужился лишь до звания младшего статс-секретаря. Но потом его, как он считал, даже понизили — в 1942 году назначили председателем вновь учрежденного «народного трибунала», а он так стремился стать министром юстиции рейха! И вот наконец перед ним открылись безграничные возможности.

— Между верховным прокурором и мной, — докладывал он, — достигнуто полное взаимопонимание, тем более что существующие законы абсолютно однозначны и не оставляют места для гнилых компромиссов. За предательство и государственную измену полагается смертная казнь. Таков и будет наш приговор.

— После ваших слов я спокоен за исход дела, — заметил Адольф Гитлер, и его руки нервно задвигались, в то время как сам он оставался неподвижен. — Вот уже многие годы я тружусь без отдыха на благо Германии. У меня даже не хватает времени, чтобы почитать книгу, сходить в театр, на концерт…

— Фюрер приносит себя в жертву ради нас, — произнес Борман тихо, но внятно.

— Что может быть более естественным? Наша жизнь принадлежит рейху, а рейх — это я! Не имеет права на существование тот, кто наносит вред нашей Германии. И вам, Фрейслер, на вашем ответственном посту предстоит заботиться о том же.

— Я буду безжалостно уничтожать врагов моего фюрера, — скромно заявил председатель.

— А они сознались? — спросил Борман.

— Пусть немного поскулят, — махнул рукой Фрейслер. — В этом плане гестапо провело хорошую подготовительную работу, остальное сделаю я.

Борман снова спросил:

— Будут ли предоставлены защитники этим общественно опасным элементам?

— Конечно, в соответствии с общепринятым порядком судопроизводства. — Председатель «народного трибунала» был настроен оптимистично. — Причем в большинстве случаев речь идет о защитниках, назначенных судом, и только в исключительных случаях обвиняемым разрешено пользоваться услугами частных адвокатов. Как бы то ни было, в эти знаменательнейшие для германской юстиции часы справедливость восторжествует — за это я ручаюсь.

— На него можно положиться, — заверил Мартин Борман Адольфа Гитлера, когда председатель «народного трибунала» удалился.

— Да, он наверняка справится с возложенной на него задачей, — промолвил глава третьего рейха. — Он позаботится об установлении у нас такой справедливости, от которой у всех дух захватит.

И фюрер не ошибся.

— Мой дорогой, я теряю терпение, — заявил штурмбанфюрер Майер грустным голосом. — Я помню о наших дружеских отношениях, но в конечном счете я ведь одно из многих колесиков в этом механизме. Вы же знаете, как все делается: Гитлер задает жару Борману, Борман нажимает на Гиммлера, Гиммлер — на Кальтенбруннера, а тот — на меня. И я, хочу я этого или не хочу, должен добиваться результатов.

Фриц Вильгельм фон Бракведе сидел на краешке стула, словно изготовившись к прыжку, и старался казаться невозмутимым. Однако от овладевавшего им беспокойства у него начали дрожать руки, и он крепко сжал их.

— Где содержимое вашего портфеля? — спросил штурмбанфюрер.

— Неизвестно, — уклончиво ответил Бракведе.

— Что вы хотите получить за эти документы?

— Возможно, их уже нет в природе.

— Не означает ли это, — спросил Майер хрипло, — что вы уничтожили свои бумаги?

— А если действительно уничтожил?

— В таком случае, — тяжело дыша, сказал штурмбанфюрер, — остается ваша память.

— А если и она откажет, что тогда?

— Тогда я буду вынужден передать вас комиссару Хабеккеру. Вы знаете, кто это?

— Нет.

— Считайте, что вам повезло. В сравнении с Хабеккером я настоящий добряк, а вы, к сожалению, это совсем не цените. Так вот, Хабеккер займется вашим делом, если мы с вами не договоримся…

— Вы что, всерьез надеетесь, что я стану пачками отправлять на эшафот людей, которые были моими друзьями, которых я уважал и любил?

— По-видимому, вы смотрите на некоторые вещи слишком односторонне. — Штурмбанфюрер казался обеспокоенным. — Почему бы в данном случае вам не придерживаться мнения, что вы служите справедливости, рейху, фюреру? Выбирайте сами, что вам больше подходит. И вовсе не обязательно делать это напрямую, если это вас так смущает. Меня вполне устроит, если вы передадите в мое распоряжение содержимое вашего портфеля или восстановите по памяти хранившиеся в нем списки. Никаких пояснений от вас не потребуется. Мы остановимся на принятой в таких случаях версии: находка! Ну, что вы на это скажете?

— Нет, — ответил фон Бракведе. — Ваше предложение для меня неприемлемо, потому что содержимое портфеля стоит гораздо дороже, чем моя жизнь.

— Ну хорошо, ваша жизнь плюс жизнь графини Ольденбург и жизнь вашего брата…

— Стоп! — решительно запротестовал граф фон Бракведе. — Моему брату вы не сможете причинить вреда, ведь двадцатого июля вы сами сделали его героем…

— Не будьте слишком самоуверенны, — предостерег капитана Майер. — Как раз героев легче всего устранить. Однако надеюсь, вы не вынудите меня продемонстрировать вам это на практике?

Одним из первых перед «народным трибуналом» предстал бывший генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен. Поскольку «судом чести» он был изгнан из рядов вермахта, у него уже не осталось ни титулов, ни званий, ни наград. В списках он значился как обвиняемый Вицлебен.

И вот этот обвиняемый Вицлебен стоял перед председателем «народного трибунала», то и дело поддергивая брюки, которые грозили с него свалиться, а Фрейслер время от времени острил по столь комичному поводу. Присутствующие — а в зал заседаний было допущено около двухсот верных слуг фюрера — радостно смеялись, и лишь Кальтенбруннер, который сидел в первом ряду, слегка откинувшись назад, не смеялся. Он окидывал затуманенным взором обвиняемого и ощупывал свой подбородок.

Для начала Фрейслер пустил в ход один из своих излюбленных приемов. Прямо-таки жалостливым голосом он поведал собравшимся, как, будучи в 1940 году членом рейхстага, глубоко растрогался, когда фюрер произвел этого Вицлебена в генерал-фельдмаршалы. И чем же отплатил этот неблагодарный фюреру за его великодушие? Он вступил в преступную связь с субъектом по фамилии Бек.

Эрвин фон Вицлебен, мучимый болями, голодом, своей беспомощностью, попытался объяснить сложность ситуации: он-де понял, что в ходе войны были допущены серьезные ошибки, при этом Гитлера он старался не упоминать.