Однако это было слишком. И фюрер издал секретный приказ, согласно которому впредь не следовало допускать подобных выпадов, так как многие представители столь яростно поносимой «дворянской офицерской клики» служили ему, фюреру, верой и правдой.

И рейхсминистр Геббельс, этот бессовестный ловкач, как всегда, сразу нашел нужный тон: в своей речи по радио он назвал полковника Штауффенберга «злым, дегенеративным существом», «убедительно» доказал, что заговор был подготовлен в стане врага, недаром заговорщики взрывчатку позаимствовали у Англии, деньги — у Америки, а идеи — у Советов. Не преминул он также протрубить в фанфары: «Если спасение фюрера от напасти не было чудом, тогда на свете вообще не бывает чудес». А в заключение своей «содержательной» речи рейхсминистр затронул самые чувствительные струны души тех верующих, которые ставили Гитлера наравне с господом богом. «Мы можем быть уверены в том, — воскликнул он, — что всевышний не сумел бы явить нам свою милость более явно, чем через это чудодейственное спасение фюрера».

Рыдали женщины, не стыдились своих скупых слез солдаты. Телеграммами с заверениями в преданности фюреру можно было заполнять бельевые корзины. Нашлись даже священники, которые отслужили благодарственные молебны в честь спасения фюрера. А Геббельс в узком кругу с довольной ухмылкой заявил: «Гитлеру необходима была бомба под задницу, чтобы он образумился».

— Элизабет, что стало с нами? — чуть слышно спросил Константин. Ему очень хотелось подойти, обнять девушку, объяснить ей, что его волнует, но он не находил слов.

Лицо Элизабет было таким бледным, что походило на застывшую маску.

— Пусть меня арестуют, — сказала она. — По сравнению с тем, что происходит вокруг, это неважно.

— Но для меня это очень важно! — в отчаянии воскликнул Константин. — Для меня ты — все.

В изнеможении он опустился на стул, на тот самый стул, на котором совсем недавно лежала его одежда. Однако сейчас он об этом не думал.

— Теперь тебе о многом придется забыть, — назидательно сказала Элизабет. — В такое время, как нынешнее, нельзя жить, как хочется. Мы ведь с тобой попробовали — и ничего у нас не вышло. Мы должны подумать о твоем брате, он сейчас для нас — самое главное. И мне бы очень хотелось, чтобы ты сумел понять это.

— У него нет права требовать от нас подобной жертвы! — Константин протянул руки к Элизабет, однако тут же опустил их. — А впрочем, он бы никогда и не потребовал ее, тем более от тебя. Если бы я только мог поговорить с ним!..

— Константин, неужели ты не понимаешь, что тебя пытаются использовать в борьбе против твоего брата? — настойчиво спрашивала Элизабет. — Эти люди не гнушаются никакими средствами, чтобы арестовать его.

— Что он за человек, мой брат! — воскликнул Константин с нотками негодования в голосе. — Почему он никогда не был со мной до конца откровенен? Он не может не знать, что я люблю его, несмотря ни на что — даже если не понимаю его, даже если он совершил тяжкое преступление, Разве это повлияет на мою любовь к нему? То же самое я чувствую и по отношению к тебе, Элизабет…

— Стало быть, ты допускаешь, что твой брат мог участвовать в покушении на Гитлера?

— Да, — произнес лейтенант.

— Неужели ты сочувствуешь ему?

— На этот вопрос я не могу тебе ответить, Элизабет… Пока не могу. Для меня фюрер всегда олицетворял Германию, и я был готов умереть за него. Я ему безгранично верил. Но если такие люди, как Бек, фон Штауффенберг и мой брат, безоговорочно настроены против Гитлера, то в этом должен быть какой-то смысл.

— Хорошо, — одобрительно прошептала Элизабет и, немного помедлив, добавила: — Тебе действительно надо поговорить с братом. Ладно, на все непредвиденные случаи у нас есть договоренность. Приходи около восьми вечера на станцию «Зоо», к газетному киоску, что рядом с подземным переходом. Только будь, пожалуйста, осторожен.

— Я готов на все, Элизабет, лишь бы помочь тебе… И ему… Нам всем…

— А теперь идем, — чуть слышно прошептала она, увлекая его за собой. Ее рука была прохладной и твердой. — И прошу тебя, не беспокойся обо мне. Я почти счастлива, что помогала тем людям, которых сейчас арестовывают…

Двое мужчин, появившиеся в ставке фюрера, были одеты в парадные черные костюмы. Держались они не без достоинства, и приняли их без промедления.

— Господа, — с подчеркнутой благожелательностью обратился к ним Адольф Гитлер, — вам предстоит решать большие задачи. Сейчас мы с вами должны обсудить некоторые детали. Однако не сомневайтесь: я очень ценю ваши способности.

Он протянул им руку так торжественно, будто принимал глав дружественных держав, и подвел к мягкому дивану. Это были председатель «народного трибунала» и палач Большого Берлина.

Председатель «народного трибунала» был худощав, в его голосе звучал металл. Палач же скорее походил на скромного почтового служащего. Оба преданно смотрели на фюрера и наверняка гордились оказанным им уважением.

— Я полагаю, — продолжал фюрер, — мы едины во мнении, что в данном случае имеем дело с отребьем самого низшего пошиба…

— С подонками… — подтвердил его мысль председатель «народного трибунала». — Что касается меня, то я бы вообще отказался от судебного разбирательства, ведь приговор и так ясен, но все же придется соблюдать формальности.

— Согласен с вами, — поддержал его Гитлер. — В конечном счете наше государство зиждется на законности, однако либеральничать нам не пристало.

Председатель «народного трибунала» тотчас же сообразил, на что изволил намекнуть фюрер, и твердо заявил:

— Я буду действовать стремительно и четко, пресекать любую болтовню, уводящую в сторону. Я и раньше никому не позволял произносить в суде подстрекательских речей…

— Прекрасно! — одобрил фюрер. — Сколько приговоров вы сможете вынести в течение одного дня?

— Я полагаю, от шести до восьми.

— А вы успеете привести их в исполнение? — обратился Гитлер к палачу.

— Я сделаю все от меня зависящее, — заверил тот. — До сих пор мои производственные возможности составляли три-четыре осужденных в день, что примерно на тридцать процентов больше, чем у моих коллег в Кенигсберге и Мюнхене. Однако я считаю вполне реальным увеличение производительности на своем участке на сто процентов, если мне будут предоставлены средства для усовершенствования виселиц.

— Они будут вам предоставлены, пообещал фюрер.

Подали чай с пирожными. Он был налит в изящные чашки из тонкого фарфора, от него исходил приятный терпкий аромат.

— Все, что здесь произошло, чудовищно, — заявил Гитлер, — и требует наказания, не имеющего прецедента, то есть поистине устрашающего. Я жду убедительного судебного разбирательства, аргументированного приговора и немедленного приведения его в исполнение. Приговоренный к смерти до полудня, после полудня должен непременно висеть!

— Будет исполнено! — отчеканил председатель, а палач поддержал его:

— Это мы сделаем!

— Никаких расстрелов! — воскликнул Гитлер. — Подобные твари не заслуживают этого, каждая пуля нужна фронту. Они должны висеть!

— Смерть через повешение в подобных случаях является обычной практикой, — заверил его председатель «народного трибунала».

— Как долго это длится? — поинтересовался фюрер у палача.

— Секунд десять — пятнадцать, в зависимости от ловкости и сноровки моих подручных, а также от телосложения и выносливости осужденных.

— Нельзя ли продлить процесс казни?

— Можно, если применять для петель рояльные струны. Тогда это продлится несколько минут.

— Я хочу увидеть эту процедуру, — потребовал Гитлер. — Ее необходимо снять на пленку со всеми подробностями — как казни, так и судебные разбирательства в «народном трибунале». Для незначительных событий достаточно звукозаписи…

Борман, сидевший в стороне, делал пометки для рейхсминистра Геббельса, в ведении которого находились и кино, и радио.